Игумения Евпраксия Инбер - Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Выучила наизусть утренние молитвы, почему-то все время хотелось читать «Богородицу», она сама звучала внутри, и это мне так странно было.

В то утро я пришла на раннюю службу и вдруг почувствовала, что мне плохо. Из меня как облако вытекала жизнь. Вокруг было полным-полно бесноватых, они лежали всюду, кто лаял, кто кукарекал, прихлебывая крещенскую воду, чтобы не очень шуметь, все к этому привыкли, и если бы я тоже легла на пол, никто не обратил бы на меня внимания; «только потом все выйдут, кроме меня», — подумала я и стала пробираться к выходу, пока еще оставались какие-то исчезающие силы. Помню, когда я оказалась у дверей, услышала из алтаря: «Оглашенные, изыдите из храма, да никто из оглашенных…», поднялась по дорожке и потеряла сознание. Когда пришла в себя, увидела, что упала на выходе из монастыря, как раз среди нищих, и мне уже протягивают денежку. «Да ничего не надо, помогите мне подняться, пожалуйста», — и я пошла домой, в Партизанский переулок. Посмотрела на себя в зеркало — лицо белее белого, легла в кровать и открыла наугад Симеона Нового Богослова. Никогда не забуду, на каких словах открылась тогда книга: «Если какой человек, крестившийся во взрослом возрасте по здравому размышлению, будет после крещения продолжать греховную жизнь, то ему, чтобы Бог его простил, нужно пролить столько слез, сколько было в купели, в которой его крестили, а до тех пор он должен выходить из храма на словах “Оглашенные, изыдите…”, стоять в парфике (в притворе) и думать о грехах своих…»

И я стала, как мне объяснили, так и поступать. Стояла в притворе и думала, что если меня вывели из храма, значит у меня есть грехи. «Господи, покажи мне мои грехи! Они ведь есть, хоть я их и не вижу». Такая была детская нескладная молитва, впервые в жизни. И вот через несколько дней в четыре часа утра в тонком сне я увидела интересное кино. Очень интересное. Только зачем же так грубо… Мы же на Иоселиани воспитаны. А тут какой-то плакатный монтаж: кадр из жизни моих знакомых. Понятно, то, что они делают, — это нехорошо. Совсем нехорошо. Я бы никогда… Затем сразу кадр из моей жизни. Да я делаю то же самое, только все очень красиво обставлено, интеллигентно. Снова кадр из жизни и деятельности моих знакомых. Откровенный грех. Потом из моей. Все то же самое, только прикровенно. Длинный такой фильм. Я проснулась и все записала в тетрадку. На следующий день, снова в четыре утра, — продолжение, я опять все записала, проснувшись. И на третий день — последняя, третья серия.

У меня уже не оставалось никаких вопросов, все было ясно. С тех пор я знаю, что такое покаяние. Если бы тогда нашелся кто-нибудь, кто сказал бы мне, что есть на земле человек хуже меня, я бы ему не поверила. Цель поездки была достигнута, и мне уже нечего было больше делать в Печорах. Ситуация себя изжила. Хотела разобраться со своей душой, вот и разобралась. Я собрала вещи, попрощалась с хозяйкой. Оставалась еще неделя от отпуска, хозяйка вернула мне оставшиеся деньги, и я отправилась напоследок в монастырь. И тут увидела Ольгу из гостиницы.

— Как Ваши дела?

— Прекрасно. Все, чего я хотела, случилось, и я уезжаю.

— А Вы причастились?

— Нет.

— Как? Три недели прожить в Печорах и не причаститься? И не исповедовались?

— Да кто я такая, чтобы кто-то здесь терял на меня время? Если нужно будет, я сделаю это и в Москве. А если не нужно…

Но не тут-то было. Ольга хорошо понимала то, чего тогда совсем не понимала я, в моей непоколебимой решимости немедленно уехать отсюда она увидела вражью работу и стала уговаривать меня обязательно исповедоваться. «Здесь такие старцы!» — и называла великие имена, которые тогда мне ничего не говорили, и я никого, конечно, не запомнила.

— Нет, нет и нет, — упиралась я изо всех сил, — какое я имею право отнимать время у нормальных людей, вон их тут сколько, а я кто?..

— Ну хорошо, — смирилась она, видя, что моего упрямства ей не сломить, — тогда поедем в Литву к моему духовному отцу.

— У меня нет денег.

— Я Вам дам. Потом пришлете.

— У меня лыжи! — зачем-то сказала я, схватившись за это, как за последнюю соломинку.

— Оставите у меня.

Она взяла три дня за свой счет, и мы доехали на поезде до Риги, потом еще пять часов на автобусе до Тяльшая. Там на горке стояла маленькая церковь, когда-то католическая. Чисто выметенный двор, аккуратно подстриженные деревья. Из гаража вышел батюшка в застиранном рабочем халате (потом я узнала, что отец Наум недавно подарил ему старенькую «Победу», и он ее ремонтировал).

— Отец Антоний, я Вам работу привезла. Вскоре я уже стояла на коленях в церкви, а он читал мою первую исповедь. Это продолжалось минут сорок. Пол был холодный, и я потом еле поднялась, не могла разогнуть колен. Батюшка вернул мне тетрадку. Интересно, что он теперь будет со мной делать? А он позвал меня в дом и благословил остаться здесь до конца моего отпуска. Дал мне стопку книг, я должна была весь день их читать, а вечером, если появлялись вопросы, он мне на них отвечал.

В доме кроме батюшки-игумена жили две или три сестры, каждый день ни свет ни заря приходили из города еще какие-то сестры, и в шесть утра я вскакивала от возгласа — благословения на полунощницу. В большой комнате, куда меня определили, на столе появлялся деревянный ящик-аналой, и сестры начинали читать 17-ю кафизму, поминая «на Славах» множество имен о здравии и упокоении.

Они всё мыли окна и двери, и стирали, и гладили, работали с утра до ночи, а я читала книжки. Попыталась им помочь:

— Нельзя, это наше послушание.

— А какое мое послушание?

— Твое послушание книжки читать.

— А вам когда читать?

— Да мы уже свое прочитали. А сейчас надо к Пасхе готовиться.

Две с половиной книжки я уже пролистала, три недели просидела на геркулесе, и после нескольких трапез за столом, на котором чего только постного не было (что такое пост, я же теперь знала!), дерзновенно спросила у батюшки, как мне это понимать. А он, ничуть не смутившись, или я просто не заметила, что его обидела, сказал:

— А ты в следующий раз понаблюдай за Галиной, как она обедает.

Галина обедала так: наливала себе тарелку пустого супа и не спеша прихлебывала из нее весь обед, пока я уплетала грибочки и помидорчики.

— А если не можешь по-настоящему поститься, делись с неимущими, и Господь простит.

Вопросы у меня были. Полтора года тому назад мне на работу позвонил отец и сказал: «Юры больше нет». Юра — мой дядя, который был младше меня на два года, — попал под поезд на станции Гражданская, его размолотило между поездом и перроном, он оступился, подсаживая на платформу последнего студента из их компании, возвращавшейся в Москву с «картошки». Это случилось 19 сентября 1979 года. Первая смерть близкого человека в моей жизни. Мы как раз договорились встретиться с ним после двух месяцев летних поездок, он должен был мне привезти какую-то свою статью на стыке физики и философии. Он эти статьи отправлял за границу и сам хотел уехать, но не мог — останавливало то, что у него были очень старые родители. Он был поздний ребенок, маме его — младшей сестре моей бабушки — было сорок два года, когда она его родила, а отец был намного старше мамы. Отец преподавал в МАИ теормех, мама в экономико-статистическом вычислительную технику, а еще с ними жила другая сестра моей бабушки, она в университете преподавала персидский язык. Про нее ходили легенды, что она не верит, что Земля круглая. Юра заканчивал аспирантуру МАИ.