Игумения Евпраксия Инбер - Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Никакого порока сердца у меня в Москве не нашли, и я после ближайшей зарплаты даже еще раз съездила в Пензу: в букинистическом магазине для меня отложили Брокгауза и Ефрона — «Новый энциклопедический словарь» до буквы «П»; дальше его не успели выпустить — грянула революция. А диагноз-то мне в Пензе все-таки поставили правильный — порок сердца, порочное, греховное состояние сердца, если вместо молитвы я читала стихи, а вместо Евангелия три года подряд носила с собой в сумке дневники Блока. Мне уже тогда объясняли, что в моей жизни не так, а я не понимала еще этого языка.

«Срочно езжайте в больницу!» — торопил меня отец Алексей. Я, наконец, собралась с духом и поехала домой за крещенской водой. Дома, в прихожей, меня ждала записка от родителей: «Давид умер. Мы на Нагорной».

«Спешите делать добро!» — с этими словами проводил меня, заплаканную, из Елоховского собора отец Герасим, когда я зашла туда по дороге на Нагорную, чтобы поисповедоваться. Батюшка после моей исповеди служил панихиду, но, увидев меня уже в дверях, побежал ко мне прямо с кадилом через весь храм:

— Запомните на всю жизнь — спешите делать добро.

День, в который умер Давид, был днем памяти праведного Авраама. И в тот день, на Нагорной, меня уже никто не мог остановить, и я по мирскому чину сама покрестила и свою маму, и Юрину — как только уговорила! Потом уже отцу Алексею пришлось всех полностью крестить по формуле «Аще не крещен».

Там, в Литве или в Печорах, да, наверное, все-таки в Печорах, я впервые в жизни почувствовала абсолютную, пронзительную правду, без рефлексии, которая выматывала меня последние десять лет, — десять лет мучительного поиска смысла жизни. Я ведь и дневник тогда перестала писать, потому что ложь видела в самом движении руки к перу и бумаге, — какой же это дневник, если предполагается читатель, и каждое движение души казалось фальшивым, показным, словно не было почвы под ногами, слой за слоем менялись смыслы каждой вещи, невозможно было докопаться до сути, слой за слоем, ложь за ложью, и не было дна в этой страшной бездне. Как только жива осталась.

Такие тогда были стихи.

Почва под ногами появилась в день моего крещения. Словно бетонной плитой закрыли эту пропасть, и только несколько раз приближалось к сердцу знакомое чувство черного, безприютного ужаса, как бывало раньше, когда я туда заглядывала, но тонким страхом, краешком — крылышком задевало и уходило почти сразу. Потом одна память об этом осталась. Наверное, крещеные с детства люди никогда этого и не поймут. И слава Богу.

Я была потрясена тогда — ведь десять лет искала! — ощущением пространства чистого внутреннего света, абсолютной Правды; как я теперь понимаю, это и было то самое «да будет вам да — да, а нет — нет, остальное от лукавого».

— А еще тебе надо поменять круг общения, — посоветовал мне на прощанье отец Антоний. — Вот тебе адреса и телефоны, с этими людьми тебе будет полезно встречаться, а с прежними друзьями лучше расстанься.

— Ну это нет, — отрезала я, — ни за что и никогда с друзьями своими я не расстанусь.

— Смотри, ты сама усложняешь себе жизнь.

И он отправил меня в Москву, куда я приехала словно с другой планеты.

«Интересно, как ты теперь будешь здесь работать?» — встретила меня моя Светлана. Мы тогда работали в одном институте, только на разных этажах. Я на втором, а Светлана на третьем. На третьем этаже держали в клетке бумажную птичку и кормили ее железными скрепочками. На первом этаже читали для нас лекции. Например, про черный квадрат Малевича. Мне был тогда понятен этот черный квадрат. И музыка Денисова, которую мы с мамой слушали в консерватории, — случайно попали на этот концерт — была понятна. Бедная моя мама, она затыкала уши, чтобы не слышать этот бред из болезненных диссонансов, а мне было понятно, о чем это.

Так вот, оказалось, что в то время, когда я была в Печорах, Светлане моей каждую ночь показывали один и тот же сон, она просыпалась и мгновенно его забывала, в памяти оставались только последние слова: «Ты же знаешь, что надо делать, что же ты этого не делаешь?»

И она позвонила Людочке: «Едем в Отрадное». В Отрадном, у отца Тихона Пелеха, они, впервые в жизни, исповедовались в тот же день, когда я исповедовалась у отца Антония Буравцова в Тяльшае. Так что к моему приезду неверующих друзей у меня уже не было.

А еще перед самым отъездом из Тяльшая я увидела у отца Антония удивительную фотографию старца.

— Кто это?

— Это мой духовный отец, архимандрит Наум. Но тебе до него, как от земли до неба. Может, как-нибудь и попадешь к нему. Он принимает в Лавре, в Загорске. Каждую среду Великим постом там соборование, постарайся попасть в Лавру в этот день.

В Лавру я в этот день тогда не попала, приехала одна моя знакомая из Ленинграда, востоковед и кришнаит: «Что вы здесь все креститесь! Ты что, не понимаешь, что теперь ты будешь социально безперспективна!» И мне пришлось взять ее на себя, и мы с ней гуляли по Москве, пока мои подруги соборовались в Лавре.

Вскоре, может быть даже в ту среду, Светлана оказалась в Лавре на исповеди. Я хорошо помню, как уговаривала ее переодеться, а она отправилась в Лавру, натянув джинсы: «Это моя одежда, и я поеду в том, в чем хожу всегда».

«Ведь вот выгонишь тебя, а ты больше сюда не придешь. В следующий раз оденься как полагается», — услышала она от отца Венедикта, и в следующий раз мы уже вместе старательно выбирали ей наряд — аккуратная прямая юбка до колен, зеленая индийская футболка с короткими рукавами, конечно в обтяжку, на голову — маленький зеленый платочек — под цвет…

— Ну как?

— По-моему, очень хорошо.

— Ну ты совсем ничего не понимаешь, — вздохнул батюшка, когда увидел ее на исповеди.

Тогда мы пошли в магазин и купили чудесный ситец, светлый, в мелкий цветочек, и вместе сшили платье, такое красивое получилось, неожиданно изысканное, совсем английское, старинное — все в оборках, с длинными рукавами, никогда мы такой одежды не носили.

Было жарко, по Лавре бродили полураздетые иностранные экскурсии. В дверях Предтеченского храма стоял монах и преграждал им путь. Подошла Светлана, и он, взглянув на нее, распахнул двери и радостно воскликнул: «Вот как настоящие христиане одеваются!»

Светлана моя уже давно привычно ездила к своему отцу Венедикту, а я все никак не могла туда выбраться. «Я знаю, к кому тебе надо. Тебе — только к отцу Науму. Поедем прямо завтра. Все бросай и езжай».

На следующий день — это было 1 октября — мы уже были с ней в Лавре возле Батюшкиной кельи. Времени на часах — полпервого, я в длинном до пят черном велюровом пальто, красные сапоги на каблуках с золотыми шпорами — мама подарила. «А ты не можешь одеться как-нибудь попроще?» И теперь уже я отвечаю Светлане: «Это моя одежда, я так живу, зачем я буду изображать то, чего на самом деле нет? Если мне там скажут, тогда я переоденусь».