Софроний - АЗ ЕСМЬ

С понятием трагедии я впервые встретился в мои юные годы не из опыта жизни, а из чтения книг. Мое представление тогда было таковым: пред умом человека открывается нечто, влекущее его всецело. В былые времена предмет влечения называли «идеалом». Для достижения интуитивно восхищенного — человек решается на всякий труд, на все страдания, вплоть до риска самою жизнью. Однако когда бывает достигнут предмет искания, тогда обнаруживается жестокий обман: реальность не соответствует тому, что предносилось уму, и естественно следующее за сим разочарование оскорбленного духа приводит к тяжелой, а часто и уродливой смерти.

Различные идеалы предстают сильным людям. Часто это есть притязания на высшую власть. Так было с Борисом Годуновым. В борьбе за реализацию сокровенного желания и он, подобно множеству предшественников в истекших веках, не избежал кровавого преступления. Достигнув же своей цели, он увидел, что не получил того, чего ожидал: «Достиг я высшей власти... но счастья нет моей душе». Иные искания — в плане духа, искусства или науки — более благородны. Гению открываются умные видения, которых он не сможет реализовать, ибо они превосходят меру достижимого в сем мире. Убедившись в своей недостаточности осуществить в совершенстве свое инициальное видение, ставшее единственным смыслом его бытия, он претерпевает глубокий надлом в духе и погибает.

Не без трепета наблюдал я, и наблюдаю еще, судьбы мира. Человеческая жизнь, на каком бы уровне мы ее ни взяли, трагична в своих проявлениях. Даже любовь полна острых противоречий и нередко фатальных кризисов. Так, на всяком земном явлении от самого зарождения положена печать разложения.

Я был еще молодым (18), когда на мою долю выпало переживать исторические события, трагизм которых превзошел все, что я встретил в книгах: говорю о Первой мировой войне и последовавшей за нею (в России) социальной революции. Во мне самом рушились юношеские мечты и надежды, что странным образом соединилось с новым углубленным разумением смысла бытия вообще. Умирание и гибель слились с возрождением. Я увидел, что в Боге нет трагедии. Сия последняя наличествует только в судьбах людей, идеал которых не перешел земных границ. Христос — вовсе не трагический тип. Его всекосмическим страданиям также чужд сей элемент. И христианин, получивший дар любви Христовой, при всем сознании еще не достигнутой полноты, избегает трагизма всепоглощающей смерти. Любовь Христа во все времена Его пребывания с нами на Земле была многострадальною: «О, род неверный и развращенный... доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас?» (Мф. 17, 17). О Лазаре и его сестрах Он плакал (Ин. 11, 35); скорбел Он о жестокосердии иудеев, избивающих пророков (Мф. 23, 30 и далее); в Гефсимании душа Его «скорбела даже до смерти», и «пот Его был, как капли крови, падающие на землю» (Мф. 26, 38; Лк. 22, 44). Он жил трагедию всего человечества, но не в Нем Самом пребывала она. Это ясно из слов, которые сказал Он Своим ученикам за, быть может, короткий час до Гефсиманской мироискупительной молитвы: «Мир Мой даю вам» (Ин. 14, 27). И еще: «Я не один, потому что Отец со Мною. Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире скорбны будете, но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16, 32–33). Подобно сему и христианин — в болезненном сострадании и плаче в молитве за мир он не становится жертвой безысходного отчаяния безвозвратной гибели. Ощущая в себе животворящее дыхание Духа Святого, в нем молящегося этой молитвою, он предчувствует конечную победу Света. Любовь Христова даже в своем наивысшем напряжении сострадания, что составляет сущность «ада любви», в силу присущей ей вечности, пребывает бесстрастною. До достижения надмирного бесстрастия, в пределах Земли, человек претерпевает некое умаление по телу. Его можно даже «убить», но только тело, не дальше: «не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить» (Мф. 10, 28).

Возможно сказать, что даже до наших дней человечество в целом не выросло для христианства и продолжает еще влачить полузвериное существование. Вызванное из небытия, человечество в своем историческом развитии проходит все стадии или состояния бытия. То же каждый из нас может наблюдать в самом себе. В конечном итоге чрез нас пройдут все волны космического зла, но, к счастью, не только зла, но и Божественного света. И от нас зависит, что предпочесть, что избрать, к чему устремиться всеми силами нашего существа. Сей выбор и составляет таинственное ядро нашей свободы. Когда мы избираем нечто вне Божественной любви Христа, когда искомое нами не идет за грани времени, тогда мы пребываем в состоянии, к которому приложимо понятие трагедии. Отказываясь от Христа как Вечного Человека и прежде всего как Истинного Бога в какой бы то ни было форме, под каким бы то ни было предлогом, люди теряют Свет вечной жизни и славу богосыновства. «Отче! которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою, которую Ты дал Мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира» (Ин. 17, 24). Те, кто прикоснулись к святому пламени любви Духа Святого, пребывают умом в Его, Духа Святого, Царстве, томясь жаждою стать достойными сынами его. Действием Духа Святого, от Отца исходящего, преодолевается грех отталкивания от любви Отчей, явленной нам чрез Сына (ср. Ин. 8, 24). Ощутив Христа как Бога-Спасителя, мы духом восходим за грани времени и пространства; в ту форму бытия, к которой неприложимо понятие «трагедии».

Когда Духом Святым дается нам опыт ипостасной молитвы, мы начинаем вырываться из цепей смерти, которыми связан человек в его падении. Выходя из узких границ эгоистического индивидуума в беспредельные просторы жизни по образу Христа, мы познаем сущность евангельского персонализма. Остановимся на мгновение на различии между двумя богословскими понятиями: индивидуумом и персоной. «Эго», как известно, есть орудие борьбы за существование «индивидуума», не принимающего призыва Христа раскрыться для любви тотальной, универсальной. Существенное различие индивидуума от персоны в том, что сия последняя не мыслится без любви всеобъемлющей ни в Божественном Бытии, ни в человеческом. Познавший сию любовь — живет в ином плане; он воспринимает весь мир чрез себя; чрез свои искания и страдания он становится подобным «транзистору» высокой восприимчивости и включается внутренно в трагизм жизни не только отдельных людей, но, когда посетит его Дух Божий, и всего мира, и молится о нем, как о самом себе. Да, чрез нас пройдут волны космической жизни. После вкушения от древа «познания добра и зла», мы, в состоянии молитвы, встретим всякое возможное зло в космической жизни; но и не только зло, а также и прикосновения Абсолютного Блага, то есть Бога. Сие прикосновение перста Всевышнего к нам порождает внутрь нас глубочайшую молитву, которая переходит в видение Божественного Света. В этом состоянии душа может забыть сей мир, о котором молилась, потерять ощущение своего тела. Однако нет при этом ни малейшего чувства телесного умирания. Все совершается тихо, в неуловимый момент, несколько подобный моменту засыпания нормального здорового человека. Тогда молитва становится нашим «существом», нашим «телом», и ничего, кроме любви Божией не ощущает душа.