Софроний - АЗ ЕСМЬ

Для нас, христиан, Иисус Христос есть мера всех вещей — Божественных и человеческих. «В Нем обитает вся полнота Божества» (Кол. 2, 9) и человечества. Он для нас является совершеннейшим идеалом. В Нем разрешаются все наши проблемы, которые вне Его остались бы безысходно терзающими наш дух, как бесформенный, бессмысленный хаос. Он есть воистину мистическая ось мироздания. Если бы Христос не был истинным Богом, то невозможно было бы оправдать Творца сего мира, утопающего в океане страданий, в непрестающем кошмаре насилий и преступлений, болезненных рождений и еще более мучительных смертей. Если бы Христос не был Сыном Божиим, то никто из людей не мог бы искать спасения как усыновления человека Богом-Отцом. Во Христе человек вступает в Божественную вечность.

Всякое новое творчество наше связано с тем или иным риском. Нечто подобное усматривается и в творении Богом человека по образу Своему и подобию. Для Бога риск не в том, что вносится элемент неустойчивости или потрясения в Его Предвечное Бытие, а в том, что богоподобная свобода исключает всякий детерминизм: человек может определиться по отношению к Богу отрицательно, вступить с Ним в борьбу. Сый любовь беспредельная, Небесный Отец не может покинуть сотворенного для вечности, для сообщения ему Божественной полноты. Он живет нашу людскую трагедию. Мы поняли этот неисповедимо прекрасный и величественный риск, созерцая земную жизнь Христа.

Когда однажды я долгое время смотрел на Сикстинскую фреску Микеланджело «Страшный суд», то усмотрел в ней некую аналогию с тем, что предносилось моему уму при мысли о творении Богом мира свободных существ. Посмотрите на Христа этой фрески, на Его жест. Словно некий сверх-чемпион бросает Он в бездну всех, кто посмел противиться Ему. По огромной площади стены все люди и ангелы в трепетном смятении, повешенные в некоем космическом пространстве, все заняты не столько своим трудным положением, сколько разгневанным видом Христа. Он в центре, и гнев Его страшен. Конечно, это не мое представление о Христе. Велик гений Микеланджело, но не для храма он и не для литургических образов.

Я взял эту картину, имея в виду лишь отдельные элементы ее. Итак, поставим Христа, конечно, в центре, но иного, более близкого к нашему пониманию откровения о Нем. Христос безмерный в Своем могуществе, но могуществе смиренной любви; и жест Его не мстительный. Создавая нас, как персон, то есть как свободные существа, Он прежде созерцал возможную и, быть может, неизбежную трагедию человека. Вызывая нас из тьмы небытия Своим трагическим жестом, Он бросает нас в неисследимые просторы космического Бытия. «Везде сый и вся исполняяй», Он непрестанно близ нас. Он ищет нас, зовет нас, любит, терпит, всегда готовый откликнуться на наш зов, чтобы Своей всемогущей рукой пронести нашу хрупкую жизнь чрез все перипетии предстоящего нам путешествия. Он не насилует нас; Он почитает нас, как равных Ему; во всяком случае обращается с нами, как с равными Себе. Его конечная идея о нас, познание о которой Он же Сам и раскрыл нам, увидеть нас в вечности воистину равными Ему, друзьями и братьями Его, сынами Отца. Он ищет сего; Он жаждет этого. И этот Христос наш, Он и как Человек воссел одесную Отца.

Вначале Бог творит наш дух как чистую потенцию. Все затем последующее уже не совсем зависит только от Него. Человеку дана свобода соглашаться с Ним или не соглашаться и даже противиться Ему. Создается положение, что наша вечность творится нами же самими, конечно, всегда в том или ином отношении к Нему: без Него — нет и человека. И если мы ищем святую вечность, которая изначала принадлежит только Ему Самому, то все наши действия, все наше творчество должны непременно проходить не отдельно от Него, но совместно с Ним и в Нем.

Рождаясь как чистая потенция, дух наш должен достигнуть полной актуализации нашего персонального бытия. Мы имеем нужду возрастать, и это возрастание связано со многими страданиями. Страдание, как это ни странно, необходимо для сохранения жизни, творимой из ничто. Если бы животные никак не страдали от голода, то они не сделали бы никакого усилия, чтобы найти себе пищу, и тихо, безболезненно умирали бы. Человека, стоящего на низшей степени развития, также страдания понуждают искать себе пропитание. Затем, по мере восхождения его к разумному познанию, страдания обнаруживают для его созерцательного ума несовершенство как его самого, так и окружающего его мира. Отсюда является необходимость новой формы творческого труда, с целью усовершенствования жизни во всех ее проявлениях. В дальнейшем он приходит к некоему восприятию Высшего Бытия, Первого Само-Бытия, и в душе его рождается стремление к лучшему познанию о Нем. И так, доколе не познает он, что сие Перво-Бытие, которое он почитал сначала скорее из страха, не лишает нас Своего общения, вселяющего в нас свет надежды, в силу чего является отталкивание от абсурдности смерти и напряженная борьба с самой возможностью ее. И история показала, что многие из тех, что боролись с неупадающей энергией, еще на Земле духом увидели вечное Царство Бога Живого и перешли от смерти в нескончаемую жизнь во Свете Божества.

Остановимся еще на короткое время на трагическом жесте Христа, творящего свободного человека, бросающего сие чудное семя в приготовленный для сего мир, как сеятель широким жестом бросает семя на вспаханную им землю.

В основании нашего христианского мировоззрения лежит откровение: «В начале бе Слово... и Бог бе Слово... Вся Тем быша, и без Него ничто же бысть, еже бысть... В Нем жизнь» (Ин. 1, 1–4). Для современной науки характерно полагать: «В начале бе атом водорода, и из него эволюционным путем, в течение миллиардов лет, возникло все, что существует». Научный принцип — объективизация космоса и объективное познание — приложим только там, где все процессы предопределены законами природы, исключающими всякие отклонения. И неизвестно, и непонятно — на каком научном или даже философском основании они отвергают самую возможность иного измерения Бытия: не-детерминированного? Мы знаем, что Перво-Бытие лежит за пределами науки, которая некомпетентна сказать что бы то ни было даже о смысле нашего существования.

Так или иначе, но в соответствии указанным двум, столь различным, миропониманиям, мы наблюдаем две противоположные тенденции в душах людей. Одни, возненавидев бессмысленные, как им кажется, страдания, с которыми связана земная жизнь, и отсюда всякое существование вообще, испытывают некое странное влечение к таинственному великому покою НЕ-БЫТИЯ. Другие, христиане, стремятся следованием Христу преодолеть земную тленность и достигнуть Божественную вечность. Сии последние всё то, что иным представляется нетерпимым абсурдом, используют как средство к углубленному проникновению в тайны Безначального Бытия. «Мы не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью» (2 Кор. 5, 4), тогда как другие создали обратную философию и аскетическую культуру: совлечения бытия.