Антоний Храповицкий - Собрание сочинений. Том I

Но, может быть, все те добрые примеры – явления единичные, а в общем настроении, в быту студентов уже утрачены начала для привлечения их к религиозной самодеятельности? Или неправда, что студенты безрелигиозны, неискренни, вечно пьяны?

Обвинения в высшей степени несправедливые. Прежде всего следует признать, что юношество академическое и в умственном, и в нравственном, и в религиозном отношении без всякого сравнения лучше всякого другого юношества, обучающегося в высших учебных заведениях. Правда, многих студентов академии охватывает горячка бурных сомнений, некоторых – временный разгул, но очень, очень немногие продолжают предаваться этого рода грехам до окончания курса. То и другое состояние есть временное омрачение, к которому надо относиться внимательно, но осторожно, чтобы вместе с плевелами не была исторгнута и пшеница. Юношеские кутежи студентов академии – явление настолько редко, что не только для студентов университета, но и для гимназистов они показались бы детскими. Обвинение студентов в беспробудном пьянстве может касаться едва ли двух процентов из них, да и эти злосчастные души испорчены по большей части в семье своей еще с детства. А каков процент студентов никогда ничего не пьющих, совершенно невинных, глубоко религиозных и скромных? Они составляют безусловное большинство, и если все-таки физиономия студенческой жизни определяется не ими, а часто двумя, тремя фразерами, то в этом виноват опять строй и быт нашей духовной школы или, точнее, исторический строй православного духовенства, в котором добрая энергия обращалась почти всегда в подвиг чисто личного аскетического благочестия, а влияние на общественные дела захватывалось людьми, наименее достойными. Изменить подобное положение дел можно лишь сверху, именно через внесение самодеятельности в религиозное развитие учащегося юношества, через привлечение его к участию в том деле, к которому оно готовится.

Об одном, впрочем, грехе следует оговориться. Пороки против седьмой заповеди, служащие в светских училищах предметом похвальбы и самых откровенных или, точнее, самых наглых сообщений, в академии остаются предметом стыда, тщательно скрываемого. Здесь сказывается влияние добрых нравов духовного сословия, отличающегося примерным целомудрием.

Но студенты упрямо отстраняются от служения Церкви и предпочитают все светское. Тут, как сказано, есть доля правды, но доля довольно скромная. Как ни странными покажутся дальнейшие строки, но просим верить, что духовное юношество, быть может, менее, чем светское, понимает высоту служения священнического. Теоретически оно разъясняется ему чрезвычайно плохо, в виде совершенно общих, отвлеченных и напыщенных фраз, ничего не говорящих уму и сердцу, а практической жизни общества наши студенты совершенно не знают, ибо живут в полном от нее отрешении, как замкнутого духовного сословия. Их представление о священнике складывается чисто эмпирически, через наблюдение прежде всего над домашним бытом своего папаши, причем высшие стороны деятельности последнего, если даже он и добрый пастырь, начинают сознаваться ими мало-помалу и нередко уже гораздо после того, как у юноши сложились те или другие жизненные симпатии. По отношению к званию священника духовный воспитанник почти то же, что Даламбертова нянька по отношению к своему гениальному питомцу, которого она считала за самого обыкновенного барина и не могла в толк взять, за что перед ним все преклоняются, когда он ни чем не отличается от прочих господ: так же, как они, встает, завтракает, обедает и проч. Чтобы понимать высоту пастырского служения, чтобы сознавать, почему пастырь, по слову Златоуста, настолько же выше мирянина, насколько пастух выше бессловесных овец или даже более того («Беседа о священстве»), – для этого нужно знать жизнь, видеть все зло, причиняемое людям от маловерия и от непросвещенности в вере, и отсюда уже соображать, сколько может и должен пастырь вносить в жизнь блага, мира, света. Здесь происходит нечто подобное оценке докторской практики со стороны пациентов и со стороны его семейных; последние с детства смотрят на врачебное дело как на прескучную обязанность, заставляющую отца постоянно исчезать из дому, затем окуриваться уксусом и не подпускать к себе никого. Напротив, пациенты считают его высшим благодетелем людей, вносящим в скорбящую семью надежду и затем незаменимую радость.

Ознакомьте духовных воспитанников со сладостью духовной милости, в преподании которой заключается сущность пастырского подвига, и смотрите, как дружно пойдут они на святое дело. Пример Петербургской академии налицо. Время теперь благоприятное: отрасли пастырской деятельности стали более многочисленны и разнообразны, нежели 30 лет тому назад, да и дух семинаристов и академистов утверждается в более церковном направлении. Один из ваших товарищей пишет мне, что приехавшие в Казанскую академию новички скоро узнали, что в нынешнем году можно беспрепятственно поступить в университеты, и что же? Этим правом воспользовались только провалившиеся на приемном экзамене, да и то уходили из академии со скорбью, даже со слезами, а один из поступивших в университет сейчас же перешел в академию, как только получил на то право, благодаря переезду его матери на житье в Казань.

Мы заключим свое письмо перечислением тех отраслей духовного саморазвития, в которых могут принять участие студенты академий, но предупредим это заключение двумя оговорками и еще одной. Во-первых, это мероприятие должно идти сверху, войти и в Устав если не в виде обязательной, то в виде желательной отрасли академической жизни; во-вторых, должно подобрать хоть по одному лицу в воспитательном персонале, которому бы дело было дорогим по убеждению, а не по обязанности; в-третьих, не должно ожидать очень скорых и сразу обильных плодов от нововведения. Значение второй оговорки понятно само собою, а значение первой и третьей основывается на том, быть может, не для всех известном обстоятельстве, что среда академических студентов, как и вообще духовного сословия, есть среда в высшей степени консервативная. Личный почин и свободные предприятия в ней непопулярны. Закон и бытовые предания – вот два начала, к которым примыкает жизнь духовного юношества, даже когда оно либеральничает. Духовный воспитанник проходит фазы различных настроений с такою же добросовестною аккуратностью и хронологическим однообразием, как он изучает и курсы преподаваемых учебных предметов. На первом курсе – любопытствовать обо всем, ходить с увлечением в театр, испивать иногда, как бы священнодействуя над званием студента; на втором курсе – немного либеральничать, критиковать лекции профессоров, на третьем – негодовать на плохие щи и дисциплинарные требования, а на четвертом – увлекаться кандидатской темой, а к концу года – впадать в сентиментальное обожание академии – вот та, в сущности несложная, чреда настроений, которая с небольшими изменениями или отступлениями переживается всяким, за исключением нескольких вполне определившихся в религиозном направлении юношей или еще нескольких, отвлеченных от подобного процесса исключительными обстоятельствами жизни, например семейными или материальными условиями и т. п. Индивидуальность сильная и самоотстойчивая не часто встречается среди нашего духовного сословия; сыны его по натуре народ мягкий и покорный, они с готовностью отливаются в ту форму, в которую их ставит их житейское положение, усваивая и соответственную тому нравственную физиономию, хотя сами того не замечают. Сколько раз нам приходилось слушать такого рода разговоры одного профессора с академистами: «Куда вы поступите по окончании курса?» – «Буду ждать учительского места». – «Почему не священнического?» – «Да что мне прибавит ряса: разве я лучше стану, сделавшись священником?» – «Эх, братцы, и умные вы ребята, а такие глупости говорите: во-первых, священником надо быть не для того, чтобы стать лучше, а для того, чтобы других лучшими делать и тем воздать долг Церкви, воспитавшей вас и одарившей вас такими исключительными полномочиями, которых лишены все прочие ее сыны, может быть, достойнейшие вас; а во-вторых, ряса вашего брата в один год переделает совершенно. Довольно я видел таких примеров: кончат курс два кандидата совершенно сходных, а как сойдутся через три года, один – священником, а другой чиновником, так и общего между ними уж ничего нет. Этот иерей как иерей – и богомольный, и смиренный, и кроткий; а другой – чинодрал самый форменный: кроме службы да бумаг, только и знает, что карты да оперетку».