Антоний Храповицкий - Собрание сочинений. Том I

Итак, следует убавить ученой суши? уменьшить курсы наук? – сочувственно перебивают нас современные критики академии. Нет, всего менее. Напротив, нам думается, что должно заботиться о том, чтобы трудолюбивейшие и любознательные студенты получали бы выход из нее более благоприятный, чем преподавательское звание. На последнем курсе студентов всегда охватывает ученый жар и всегда выходит человек восемь-десять вполне достойных того, чтобы стать чисто учеными работниками. Они были бы полезнейшими членами ученых комиссий, издательских или переводческих обществ, талантливыми журналистами и т. п., а их сажают за греческий букварь в Ирбит или Белебей, да и то после годичной голодовки. Много в академии учености и философии, но не с избытком, а даже, наоборот, с недочетом. Этот недочет чувствуют именно те питомцы ее, которые вступают на поприще благовестников евангельского учения в нашем маловерующем обществе. Сближаясь с ним, они видят, что литература и так называемые общественные науки им известны слишком мало, чтобы удовлетворить современную публику, настолько пропитанную теми и другою, насколько татары алькораном или евреи талмудом. Современный пастырь должен быть хозяином в воззрениях века на все стороны бытия и жизни, должен ясно сознавать их согласие или несогласие с учением христианским, должен уметь дать оценку всякой философской идее, хотя бы вскользь брошенной в модной повести или журнальной статье, и потому не сетуйте, если ему подробно раскрывают системы Кантов и Контов. Верьте, что и этого мало для его дальнейшей деятельности, придется снова многое перечитывать, а, может быть, и некогда будет.

Но ведь благодаря этому он сам проникается сомнениями! Благодаря этому он Библию и отцов мало знает!

Мало-то мало – это правда, но не благодаря этому. Этого у нас прежде и вовсе не было в духовной школе, а Библии и отцов русские, по правде сказать, никогда хорошо не знали; были знатоки и до Петра Первого, и после его в виде только исключения. Здесь уж книги в руки грекам – это их преимущество, а славяне, к сожалению, никогда не были ни библеистами, ни патрологами. Мириться, однако, нельзя с таким положением богословского развития, но как дело поправить?

Ответ на такой вопрос есть в то же время и ответ на другой вопрос, заключавший наше первое письмо: как приблизить к Церкви жизнь и занятия академических студентов? Должно возбудить в них религиозную и богословскую самодеятельность. Мы глубоко убеждены в том, что исполнить это условие – значит найти философский камень нашего богословского образования и воспитания. Вот пусть бы радетели церковности вместо поругания академий, ее профессоров и студентов, вместо усиленного отыскивания ересей в их сочинениях и проступков в их поведении указали способы к введению этого условия. Тогда бы и философия не была бы нам страшна, и прилежание еще бы удвоилось, и Библию изучать бы стали, и в священники шли бы с полным усердием.

«Но позвольте, может ли быть речь о самодеятельности там, где нет свободного расположения к делу? Что за самодеятельность у людей, привлеченных к делу против воли и совести, единственно по побуждениям корысти и честолюбия, безрелигиозных, пьянствующих, ненавидящих свое духовное призвание и прилагающих все силы к тому, чтобы служить не Слову Божию, а трапезам или даже акцизному ведомству, но не общему спасению?»

Да, такие отзывы о нашем юношестве приходится постоянно слышать от представителей известных воззрений; правда и то, что если смотреть на дело поверхностно, то найдется немало явлений, как бы подтверждающих такие отзывы. На самом же деле некоторая доля горькой правды сохраняется лишь в указании на неусердное отношение академистов к принятию служения пастырского, но и в этом виноваты не они сами, т. е. не то настроение духа, с которым они входят в академию и выходят из нее, а самое положение вещей или та перспектива, в которой им представляется священство благодаря тому, что строй духовной школы не может им усвоить иной перспективы.

Юноша ищет дела активного, энергичного, жизненного. Между тем все, связанное с церковным служением и церковностью, он с самого детства воспринимает лишь в форме стеснений, воспрещений, удержаний, страхов. Тут не энергия его привлекается к церковности, а именем церковности всякая молодая энергия подавляется. Почитали бы они Тургенева в семинарии – нельзя, неблагочестиво; пошел бы в театр – нельзя по той же причине; пошел бы, наконец, в собор кафедральный – нельзя, стой в домашней церкви, душной, неблаголепной, низкой. Скоромного есть нельзя, песни петь под праздник нельзя, из церкви выйти нельзя и т. д., и т. д. Не о том, конечно, речь, чтобы все это разрешать, избави Бог. Но горе наше в том, что Церковь и церковность только и заявляют себя семинаристу и академисту как закон, возбуждающий пожелание, по реченному в Писании: Я не понимал бы пожелания, если бы закон не говорил: не пожелай (Рим. 7, 7).

Посмотрите, как охотно прививаются те стороны церковности, в которых проявляется энергия, а не подавление ее. Возьмите, например, церковное пение; какой семинарист его не любит? Или кому неизвестен ответ на вопрос, что такое семинарист: существо, силящееся петь басом. Вот вам другая область: полемика с раскольниками. Она увлекает в каждом классе несколько человек положительно до фанатизма. Некоторые, даже студенты академии, до того увлечены единоверием, что крестятся «двема персты» и глубоко презирают всякого нарушителя постов. Ныне летом я встретил одного студента, которого знал еще мальчиком. Смотрю: вырос детина здоровенный, обстрижен в кружок и в поддевке. Ну, думаю, из нечаевцев, жаль, что запоздал лет на двадцать; впрочем, для нашего Алатыря и теперь годится. «Что, брат Сеня, како веруеши? В Карла Маркса или в Льва Толстого?» – «Что вы! – смеется мой малый. – Ведь я все по единоверию. Состою регентом в единоверческом приходе». – «Неужели пускают тебя?» – «Да как же не пустить? Пришел я к самому, дескать, отпустите, отче святый, в единоверческую, не могу академического пения слушать, мутит меня, просто болен делаюсь. Ну и отпустили, даже говеть там позволили. На беседах тоже ежевоскресно бываю и спорим лихо». – «Ну, удивил же ты меня братец, а Миша твой как поживает?» – «Миша у нас совсем отатарился». – «Неужели в магометанство перешел?» – «Нет, магометан обратить хочет: все лето прожил по татарским деревням у отступников за тысячу верст от родины». – «Что же, выучился ли?» – «Да как еще: мы боимся, что он по-русски-то забудет. Вы повстречайтесь сейчас только с ним, сейчас вам „селям алейком“ скажет вместо „здравствуйте“».

В петербургской академии, как знаем по газетам, вот уже девять лет студенты трудятся над проповеданием Божия по храмам и залам столицы, да не один или двое, а от 20 до 70 человек. На наших глазах воспитывались такие молодые люди, начавшие дело проповедования далеко не устоявшимися в христианском настроении, а потом усовершившиеся в нем настолько, что приняли священство или даже монашеское звание и всецело посвятили себя проповеди Христа. Читайте «Церковный вестник», там нередко печатается о тех одушевленных собраниях, беседах и рефератах, которые созидаются на этом общем деле. И верьте, что юноши, увлеченные таким святым трудом, с двойным усердием будут учиться, да и в учении-то преуспеют вдвое больше, чем руководясь одним ученым честолюбием. Ученый талант развивается лишь под условием нравственного одушевления. Самодеятельность религиозной мысли проповедника сейчас же скажется и в чисто ученой философской работе, и особенно в изучении и истолковании слова Божия в сознательном усвоении и систематизации святоотеческих творений. Это будет не немецкая мертвая компиляция, где тупое трудолюбие по своей степени может соревновать только с изумительною бездарностью сочинения; это не бессильный подбор авторитетных цитат взамен доказательств, не та жалкая замена экзегетики лингвистикой да хронологией, которою нас угощают немцы, – нет, это будет одушевленная мысль Иннокентия или Иоанна Смоленского, разумное, фотографически верное описание нашей действительности, как у харьковского архипастыря Амвросия, или глубокое, совершенно своеобразное, но неотразимо убедительное сочетание мыслей библейских, как в изъяснительных творениях святителя Феофана. Мысль творческая и сильная пробуждается тогда только, когда сердце бьется одушевленною ревностью, уста глаголют от избытка сердца, говорит Писание. Твердая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла (Евр. 5, 14). Одушевление есть и лучшая гарантия благоповедения и дисциплины, а одушевление достигается привлечением положительной энергии учащегося юношества к религиозному делу. Вот здесь место похвалить католическую школу. Сравните их студентов при отправлении религиозных обязанностей с нашими, и действительно, получается отношение, как между работой на своем поле и работой на барщине. У них и чисто дисциплинарных, и религиозных обязанностей несравненно больше, чем у наших, но теми обязанность сознается скорее как право, исполняется с некоторою даже гордостью (этого, впрочем, нам уж и не надо), а наш студент, улепетывающий в гардеробную комнату от академической всенощной, если и будет где усердствовать к храму Божию, то скорее в своем сельском храме, где его никто не принуждает. Почему? Потому что он с детства был здесь нужен, что его приезда ждут все сельские любители пения. Он там и проповедь скажет по собственному почину, а когда ректор предлагал, то он явился к нему, заранее обвязав горло платком якобы от простуды, причинившей ему хрипоту. Объяснить эти явления легко возьмется всякий. Всякому понятно и то, почему мой Сеня на папиросу и смотреть не станет, а другой, совершенно благонравный студентик не считает зазорным вынимать в столовой колбасу из кармана в постный день и жевать ее за спиной инспекции.