Антоний Храповицкий - Собрание сочинений. Том I

Когда я звонил, то я чувствовал себя прескверно. Я и учителей боялся, а профессор был в моем сознании если и не полубогом, то, во всяком случае, человеком необыкновенным, входить же в дом такого человека мне ни разу не приходилось еще; казалось, у него все должно быть особенное – и диваны, и занавески, и шкафы. Скоро мне отворили, и я вошел в прихожую холостой квартиры своего патрона. Вход в залу был налево открытый, а направо запертая дверь в другую комнату. «Доложите, что студент за книгой», – и дожидаюсь в передней. «Не знаю, где они», – отвечала служанка и приотворила дверь направо в кабинет. Были осенние сумерки. Вдруг вижу в кабинете мягкий свет лампады. Смотрю внимательнее и вижу киот, в нем образ Божией Матери и деревянное Распятие. Ну, слава Богу, кончились мои сомнения, уже теперь я задам товарищам, сомневавшимся в религиозности моего патрона. «Пожалуйста», – вдруг раздается голос из залы. Я бросился на голос, как был – в пальто и калошах – до приличия ли при таком смешанном настроении. Подхожу, мне пожимают руку и дают книгу. «А прочитали ли вы те две главных книжки?» – спрашивает профессор. Я заволновался: «Как же, но ведь это же грубое отрицание евангельской истории, а не научное ее объяснение». «О, конечно, – с грустью, но и с мягким сочувствием к моей искренности отвечал собеседник, – чрезвычайно тяжелое настроение выносишь от такого чтения, – продолжает он со вздохом, – а ведь моя наука требует это постоянно». «Ага! – мелькнуло у меня в голове. – Теперь конец сомнениям!» И, как школьник, нашедший запрятанный гостинец, побежал я прочь, еле простившись с профессором, который очевидно хотел еще поговорить, но по собственной застенчивости не сумел меня удержать; сомневаюсь, чтобы он запомнил и мою наружность, потому что, стоя против меня, все время смотрел в пол, запачканный моими калошами.

Другого нельзя назвать застенчивым, но никогда на лекциях не слышали мы от него о Христе или о Церкви. Правда, и наука-то была светская, но, кажется, отчего бы не проговориться? Ведь знает, что его уважают: один авторитет его помог бы опознаться студенту в мировоззрении. Он был семьянин и посещал с семьей богослужение, но это нам казалось недостаточно убедительным: может быть, ради детей.

С таким недоумением я и курс кончил да, вероятно, с ним бы остался, если б Бог не свел меня с профессором верст за 700 от академии в одном большом монастыре. Перехожу я от святыни к святыне и встречаю его огромную фигуру: «Вы здесь как?» – «Я-то на богомолье, а вы-то вот как?» – «И я затем же; только вот вы были в М-й церкви? Она заперта». – «Был, мне знакомый монах отпер». – «Окажите, батенька, протекцию, а то ведь уважать, не побывши там, стыдно». Я чуть рта не открыл от удивления; церковь отворили, и мой собеседник растянулся перед ракой во весь гигантский рост, потом благодарил за содействие.

«Вот вы какой, NN, а ведь наши долго подозревали, что вы ни во что не веруете. И что бы вам иногда сказать: „Господь наш Иисус Христос“ или что-либо подобное? или стыдитесь?» – «Нет-с, я своих убеждений отродясь не стыдился, а хотел, чтобы ваша братия своим умом доходила по моим лекциям. Не все же на помочах ходить; авторитетов религиозных у нас и без меня довольно, а вы мозгами поворочайте хорошенько, так и по моей науке к тому же придете».

Об одном профессоре другой академии, теперь тоже почившем, говорили, что он издевается над Православием. Недавно попались мне его лекции, буквально записанные. Есть кое-какое влияние ортодоксального протестантства, есть шутки над нашими учебниками, но первое явление едва ли даже соединялось с мыслью о некоторой нетвердости в церковном направлении. Ведь всякий просвещенный человек знает, что граница между протестантским богословствованием и православным намечена еще очень неясно и, подобно русской границе с Китаем или Хивой, постоянно передвигается в ту или другую территорию, то же и с латинством. И прежде всего это влияние сказывается в наших учебниках, особенно по Священному Писанию, по богословским системам и по церковной истории. Что же касается до вышучивания самых учебников, то можно назвать это не вполне педагогичным, но никак не противоцерковным делом. Вообще, враг Церкви никакого утешения не нашел бы в упомянутых лекциях. Правда, там еще не очень дружелюбно отзывался автор о монахах; но ведь это кажется почти общее настроение белого духовенства и духовного сословия, «простой домашний спор славян между собою».

Да и как могут профессора не поддерживать религиозное направление в своих чтениях, когда они живут со своими слушателями почти одной церковной жизнью? Приходилось нам бывать за богослужением во всех четырех академиях. Наступает время елеопомазания или целования креста, и вот все наши ученые тянутся вереницей к святыне. Пусть человека дватри не явятся, но придет неделя говения, страстные службы, светлая заутреня. Ведь тут уж они все до одного, и вы увидите, что большая ученость вовсе не отняла у этих людей той стихии, которая влита в их душу в раннем детстве, в селе, в смиренной семье иерея или дьячка.

До отрицания ли, когда не только мысли, но и все нервы проникнуты были церковностью или, как читаем в псалме: Все кости мои скажут: Господи, Господи! кто подобен Тебе, избавляющему слабого от руки сильнейших его и проч. (Пс. 34, 10).

Мы вспомнили то, что наиболее на руку нашим немилосердным судьям, но что такое вообще средний тип академического профессора? Это тип чрезвычайно мягкий, смирный и неприхотливый. Нужно иметь много задирательной способности или суетливой беспорядочности, чтобы возбудить враждебное брожение в академической среде. Помню слова митрополита Михаила Сербского, обращенные к учащей и учащейся академии: «Привет тебе, тихий приют духовного просвещения!» – умиленным голосом вещал маститый старец.

«Но профессора горды, заносчивы», – говорит нам «православный». Это совершенная неправда. Конечно, из 120 человек в любом обществе, даже, например, в лучшем монастыре, всегда найдется 56 человек, не подходящих под общий характер, но мы уверены, что всякий, вращавшийся в разнообразных сферах наблюдатель согласится, что ни одно общество людей, состоящее в параллельных чинах, не держит себя так доступно и просто, как профессора академий. Мне пришлось познакомиться с одним студентом, который, когда поступал в академию, то, подъехав впервые к академическому крыльцу, принял сидевшего на нем смиренно одетого профессора за сторожа и с разудалой ухваткой крикнул: «Эй, старик, тащи что ли мой чемодан или другого служителя приведи». «Сейчас», – ответил владимирский кавалер и, войдя в дом, выслал швейцара: «Там новички приехали, возьмите вещи». Другому ординарному профессору пришлось выслушать подобное же распоряжение в бане: «Слушай-ка, дядя, отодвинь свое белье на конец лавки, видишь – я тут сел». Распоряжение новичка было беспрекословно исполнено, но каково было его настроение, когда ему через день пришлось сдавать этому дяде экзамен?