Трушова - Православие и Культура

Внѣшнее объясненіе, можетъ быть, даже и убѣдительное, можно–бы дать весьма легко: достаточно укапать на нелюбовь самого Достоевскаго говорить о себѣ и привлекать къ себѣ вниманіе, на его чрезмѣрную болѣзненную замкнутость, ложную скромность ближайшихъ его друзей, которые многое скрыли отъ насъ изъ того, что они сами знали, а главное — на органическое непониманіе со стороны ближайшихъ къ Достоевскому лицъ того, что Апокалипсисъ называетъ «глубинами сатанинскими» (слова Мережковскаго) и что было такъ сродни душѣ Достоевскаго. Если хотите, здѣсь было и сознательное сокрытіе чрезвычайно важныхъ моментовъ жизни Достоевскаго, изъ боязни замутить его образъ, бросить тѣнь на его личность. Чувство ложное, потому что не праздное любопытство толпы къ интимнымъ сторонамъ жизни писателя влекло къ его изученію, а непреодолимая потребность понять его во всей его сложности и противорѣчивости. Мы давно знали, что наслѣдіе Достоевскаго хранитъ много для насъ неожиданнаго, но наслѣдіе это тщательно охранялось женою писателя, нынѣ покойной, Анной Григорьевной. Кое–что начинаетъ проникать въ печать; такъ, воспоминанія дочери писателя, Любови Достоевской, вводятъ рядъ очень любопытныхъ фактовъ, до сихъ поръ вовсе неизвѣстныхъ; ведется большая работа и въ Россіи, надъ матеріалами Историческаго Музея. Но все же и сейчасъ еще Достоевскій — «писатель безъ біографіи».

Можно–ли это обстоятельство до конца объяснить однѣми внѣшними причинами? Нѣтъ–ли органическаго порока въ самой жизни Достоевскаго, который навсегда замыкаетъ путь къ его личности чрезъ изученіе его біографіи?

Чѣмъ ближе узнаешь смѣну событій многострадальной жизни Достоевскаго, тѣмъ яснѣе становится, что въ этой смѣнѣ фактовъ его жизни нѣтъ того, что такъ выпукло заполнило книги его жизни, его романы. Вся сила «жестокаго» таланта Достоевскаго въ его поразительныхъ обнаженіяхъ душевныхъ тайниковъ человѣческой души, почти патологической страсти къ выявленію порочныхъ сторонъ человѣка. «Разсматривая личность Достоевскаго, какъ человѣка», говоритъ Д. 0. Мережковскій, «должно принять вт. расчетъ неодолимую потребность его, какъ художника, изслѣдовать самыя опасныя и преступныя бездны человѣческаго сердца, преимущественно бездны сладострастія во всѣхъ его проявленіяхъ. И все настойчивѣе встаетъ передъ изслѣдователями жизни Достоевскаго смущающій вопросъ, могъ–ли онъ все это узнать только по внѣшнему опыту, только изъ наблюденій надъ другими людьми», (подчеркнуто Д. 0. Мережковскимъ).

Конечно, нѣтъ; конечно, былъ тутъ и личный опытъ жизни Достоевскаго. Но этотъ опытъ особаго характера.

Вся жизнь Достоевскаго поражаетъ одной чертой — замкнутостью его личности. Сама внѣшняя обстановка содѣйствовала этому. Угрюмое, дѣтство, съ недѣтскими переживаніями «дѣтскихъ униженныхъ лѣтъ» (слова Достоевскаго о «подросткѣ»), закрытое учебное заведеніе, изъ котораго онъ вышелъ съ одной мечтой «всѣ нити порвать, проклясть прошлое и прахомъ его посыпать» («Записки изъ подполья»), крѣпость, смертный приговоръ и каторга, затѣмъ солдатчина и тяжелая семейная жизнь — все это отрѣзало его отъ живого потока жизни. Интересно прослѣдить, какъ у Достоевскаго наростаетъ это чувство замкнутости въ себѣ, отрѣзанности отъ внѣшняго міра. Еще въ 1847 г. въ письмѣ къ брату Михаилу, онъ уже сознаетъ, по личному опыту, опасность этой черты своего характера: «Видишь–ли», пишетъ онъ, «чѣмъ больше въ насъ самихъ духа и внутренняго содержанія, тѣмъ краше нашъ уголъ и жизнь. Конечно, страшенъ диссонансъ, страшно неравновѣсіе, которое представляетъ намъ общество. Внѣшнее должно быть уравновѣшено съ внутреннимъ. Иначе, съ отсутствіемъ внѣшнихъ явленій, внутреннее возьметъ слишкомъ опасный верхъ. Нервы и фантазія займутъ очень много мѣста въ существѣ. Всякое внѣшнее явленіе съ непривычки кажется колоссальнымъ и пугаетъ какъ–то. Начинаешь бояться жизни … [40] Біографія. Письма и замѣтки изъ записной книжки съ портретомъ if при лощеніями. Опб. 1883, отд. 2, стр. 61.

Это не наблюденія надъ другими, а описаніе своего опыта, точная передача уже наступившаго психическаго «неравновѣсія» между внѣшнимъ и внутреннимъ. Что къ этому могла прибавить крѣпость и каторга? «Вотъ уже пять мѣсяцевъ безъ малаго», пишетъ Достоевскій изъ крѣпости 14 сентября 1849 г., «какъ я живу своими средствами, т. е. одной своей головой и больше ничѣмъ. Покамѣстъ еще машина не развинтилась и дѣйствуетъ. Впрочемъ, вѣчное думанье и только одно думанье, безъ всякихъ внѣшнихъ впечатлѣній, чтобы возрождать и поддерживать душу — тяжело! Я весь какъ будто подъ воздушнымъ колпакомъ, изъ подъ котораго воздухъ вытягиваютъ. Все изъ меня ушло въ голову, а изъ головы въ мысль, все, рѣшительно все, и несмотря на то, эта работа съ каждымъ днемъ увеличивается. Книги есть капля въ морѣ, но все–таки помогаютъ. А собственная работа только, кажется, выжимаетъ послѣдніе соки. Впрочемъ, я ей радъ» [41] Біографія, отд. 2, стр. 71.

Обратите вниманіе на это послѣднее «я ей радъ» и вы поймете, какъ близки къ личному опыту Достоевскаго переживанія человѣка изъ подполья съ его боязнью живой жизни, при столкновеніи съ которой ему «дышать становится трудно».

Напряженно страстная натура Достоевскаго, точно по злому року, была замкнута въ себѣ, не находила выхода. «Ядъ неудовлетворенныхъ желаній, вошедшій внутрь», дѣлалъ свою разрушительную работу. То, что казалось сначала опаснымъ признакомъ психическаго неравновѣсія, становится мучительнымъ наслажденіемъ. Желанія ищутъ выхода во внѣ, человѣкъ изъ подполья уже находитъ своеобразное наслажденіе въ своей закупоренности. Онъ говоритъ самъ объ этомъ: «желанія всѣ изъ меня наружу просились, но я ихъ не пускалъ, нарочно не пускалъ наружу. Они мучили меня до стыда; до конвульсій меня доводили и — надоѣли мнѣ, наконецъ, какъ надоѣли». («Записки изъ подполья»).

Однообразные дни «каторжной» жизни, ибо жизнь Достоевскаго была каторжной почти на всемъ ея протяженіи, точно капли осенняго петербургскаго дождя, — давили сознаніе и рождали болѣзненныя видѣнія.

Сознаніе двоилось — жизнь казалась сномъ, а видѣнія плели новую жизнь, .отражавшую подлинное внутреннее бытіе. И развѣ не подлинный опытъ далъ возможность Достоевскому глубоко и тонко проанализировать сущность фантазіи? «Мечтатель — самъ художникъ своей жизни и творитъ ее себѣ каждый часъ по новому произволу. И вѣдь такъ легко, такъ натурально создается этотъ сказочный фантастическій міръ. Какъ будто и впрямь все это не призракъ! Право, вѣрить готовъ въ иную минуту, что вся эта жизнь не возбужденіе чувства, не миражъ, не обманъ воображенія, а что это и впрямь дѣйствительное, настоящее, сущее!» («Бѣлыя ночи»).