Трушова - Православие и Культура

Такъ мы подходимъ къ отвѣту на «смущающій« вопросъ. Да, написанное Достоевскимъ есть отраженіе его подлиннаго опыта, но этотъ опытъ далеко не всегда находилъ себѣ выраженіе во внѣ, въ фактахъ его жизни. Онъ жилъ внутри себя и внутри продѣлывалъ свой жизненный путъ. Здѣсь были свои вершины моральныхъ достиженій, но здѣсь же и были неизвѣданныя глубины человѣческихъ проваловъ, «седьмое хрустальное небо» и бездна грѣха содомскаго. Конечно, подземные потоки иногда бурно прорывались наружу, но эти прорывы Достоевскій тщательно скрывалъ и слѣды ихъ можно лишь отыскать въ его произведеніяхъ. Недаромъ одинъ изъ его героевъ говорить о себѣ: «какъ нарочно, въ тѣ; самыя, да, въ тѣ же самыя минуты, въ которыя я наиболѣе способенъ былъ сознавать всѣ тонкости всего прекраснаго и высокаго… мнѣ случалось уже не сознавать, а дѣлать такія неприглядныя дѣянія, такія, которыя …» («Человѣкъ изъ подполья»). Но, какъ общее правило, жизнь, и святая и преступная, шла внутри и создавала свой странный фантастическій міръ.

Такого душевнаго напряженія психика человѣка долго выдержать не можетъ, и Достоевскій былъ нѣсколько разъ, какъ онъ самъ сознается, на грани сумасшествія. Но его спасла не «кошачья живучесть», какъ онъ думалъ, а его необычайная творческая сила. Онъ былъ художникомъ и обладалъ исключительнымъ даромъ объективированія своихъ внутреннихъ переживаній. Творчество явилось той освобождающей силой, которая спасла Достоевскаго отъ душевнаго заболѣванія, дала выходъ его внутреннему напряженію. Инстинктомъ Достоевскій самъ чувствовалъ цѣлительное значеніе своего творческаго дара и, вопреки запрету, въ припадкахъ особаго нервнаго напряженія садился писать; говоря его словами: «когда такое нервное время находило на меня прежде, то я пользовался имъ, чтобы писать, — всегда въ такомъ состояніи напишешь больше и лучше…» [42] Письмо Μ. М. Достоевскому 27 авг; 1849 г. Біогр., отд. 2, стр. 70. ) Это и даетъ намъ право, больше чѣмъ у кого–либо, искать у Достоевскаго отраженія его субъективныхъ переживаній въ творческихъ образахъ его произведеній. Эта сторона давно, конечно, подмѣчена. Ф. Д. Батюшковъ, напримѣръ, говоритъ: «Достоевскій, испытывая себя, больше жилъ въ другихъ, подыскивая объективныя формы даже для субъективныхъ переживаній. И онъ болѣе полно и цѣльно высказалъ свое, когда обратился къ созданію типовъ и характеровъ, быть можетъ, отвлеченныхъ по замыслу, но пріобрѣвшихъ подъ его перомъ удивительную жизненность».

Такъ въ образахъ романовъ Достоевскаго создавалась другая жизнь, болѣе реальная, чѣмъ его внѣшняя «каторжная». Эту вторую, единственно подлинную его жизнь можно постичь только черезъ его произведенія, въ которыхъ объективированъ второй, глубинный токъ его жизни. Передъ біографомъ Достоевскаго становится трудная задача, которая по силамъ лишь человѣку съ большой психологической интуиціей — возсоздать духовный обликъ Достоевскаго на основаніи отраженія его индивидуальности въ объективныхъ данныхъ его творчества. Не объясненіе творчества черезъ познаніе жизни, а возсозданіе жизни черезъ раскрытіе творчества — вотъ путъ къ познанію тайны личности Достоевскаго.

Достоевскому снилась иная жизнь, и эти сны, почти галлюцинаціи, облекались въ плоть и кровь его произведеній.

Творчество Достоевскаго неоднократно объяснялось его психической неуравновѣшенностью; временами эти объясненія доходили до чисто медицинскаго анализа его произведеній. Намъ думается однако, что слѣдовало бы попытаться пойти обратнымъ путемъ. Если творчество Достоевскаго есть продуктъ его болѣзненной душевной организаціи, то именно анализъ творчества долженъ дать намъ матеріалъ для возсозданія его личности во всей ея психической сложности.

Мы боимся въ этомъ вопросѣ впасть въ крайности новѣйшаго увлеченія такъ,, называемымъ «психоанализомъ», но все–же думаемъ, что осторожное приближеніе къ методамъ школы Фрейда можетъ дать неожиданные результаты.

Для того, чтобы въ самомъ началѣ не впасть въ методологическую ошибку, необходимо прежде всего оттѣнить, что творчество, какъ особое состояніе психики, само по себѣ имѣетъ много общихъ чертъ съ явленіями сна и галлюцинацій, которыя приковываютъ сейчасъ такое вниманіе. Р. Мюллеръ — Фрейенфельсъ въ своей «Поэтикѣ» совершенно правильно отмѣчаетъ, что «произведенія писателей являются снами ихъ эмоціональной сферы, олицетвореніями и драматизаціями ихъ скрытыхъ желаній, опасеній и влеченій, которыми они восполняютъ и преображаютъ дѣйствительность, никогда не дающую полнаго удовлетворенія.» [43] R. Muller–Freienfeis· Poetik. 2. Aufl. Leipzig 1921, S. 20. )

Если мы въ дальнѣйшемъ позволимъ себѣ говорить о «произведеніяхъ–снахъ» Достоевскаго, то мы этимъ только хотимъ сказать, что общія черты между творчествомъ и сновидѣніемъ у Достоевскаго выражены особенно выпукло и ярко. Это даетъ намъ право въ этой особенности творчества Достоевскаго искать объясненія его индивидуальности.

Уже раньше бросилась въ глаза особая черта въ творчествѣ Достоевскаго: онъ уничтожаетъ границы между сномъ и дѣйствительностью, можетъ быть даже между бытіемъ и небытіемъ.

Сначала видѣніе, больной призракъ воображенія, потомъ реально дѣйствующее лицо — грань исчезаетъ, и ея точно не чувствуетъ самъ авторъ (см. появленіе Свидригайлова), именно поэтому только Достоевскій съ такой невѣроятной наивностью могъ построить сюжетъ цѣлаго разсказа на смѣшеніи дѣйствительности со сномъ («Дядюшкинъ сонъ»).

При ближайшемъ разсмотрѣніи произведеній Достоевскаго все его творчество рисуется фантастическимъ, но въ то же время, какъ галлюцинація, — реальнымъ видѣніемъ. Вспомните хотя бы «Записки изъ подполья», одно изъ самыхъ характерныхъ произведеній Достоевскаго. Левъ Шестовъ въ послѣдней своей статьѣ, какъ всегда глубокой и талантливой, между прочимъ говоритъ: «самъ Достоевскій до конца своей жизни не зналъ достовѣрно, точно ли онъ видѣлъ то, о чемъ разсказалъ въ «Запискахъ изъ подполья», или онъ бредилъ на яву, выдавая галлюцинаціи и призраки за дѣйствительность.» [44] Современныя записки, 1921 г. Кн. 8, стр. 142. Преодолѣніе самоочевидностей. )

Это первое, самое общее впечатлѣніе отъ произведеній Достоевскаго заставляетъ ближе приглядѣться къ манерѣ его творчества и сопоставить его съ явленіями сна.

Отличительная черта сна — невозможность полнаго исчезновенія субъекта — носителя сна; его непремѣнное участіе въ фантастическомъ дѣйствіи объективированныхъ образовъ. [45] Sigm. Freud. Die Traumdeutung. 1960. S. 79. ) Когда снишься себѣ умершимъ, непремѣнно хоть однимъ глазомъ видишь горе окружающихъ и плачешь среди присутствующихъ.