Нина Павлова - МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

— Ты зачем сюда приехала? — спросил неприветливо отец Василий.

— С вами поговорить.

— А о чём с тобой, маловерной, разговаривать? Вот если б в тебе истинная вера была!

Я обиделась: неужто я из безбожников? Душа пламенела такой любовью ко Христу, что не в силах дождаться рассвета, я приходила ещё ночью к затворённым дверям храма и плакала здесь от счастья: Бог есть! Он нас любит! И как чувствуется в ночи дыхание моря, ещё сокрытого от глаз, так я чувствовала Божию любовь.

Обида усугубилась тем, что отец Василий довольно жёстко обличил мою попутчицу, приехавшую в Васкнарву из Москвы со своим горем. Москвичка даже расплакалась, а я бросилась её защищать: «Батюшка, она хорошая!» — «Да, я хорошая», — подтвердила москвичка, всхлипнув совсем по-детски. А батюшка вдруг заулыбался и отправил нас, таких хороших, на послушание в трапезную.

И потянулся долгий томительный день на поварском послушании. Питание в Васкнарве, на мой взгляд, было скудным. В самом деле, разгар лета, на рынках изобилие плодов земных, а тут питались в основном перловкой, с трудом раздобыв пару луковок на суп. И когда кто-то пожертвовал в трапезную немного чёрной смородины, наша худенькая до бестелесности повар Тамара сказала благоговейно: «витамины», решив приготовить из ягод главное пиршество дня — смородиновый витаминный кисель. В Васкнарве на восстановлении храма тогда работало где-то полсотни паломников. Ягод же было мало, и Тамара взмолилась перед иконой Царицы Небесной: «Матушка, управь Сама, чтобы хватило каждому по стакану киселя».

По здешнему обычаю в трапезной работали молча. Час прошёл, другой, а никто не произнёс ни слова. Как же я полюбила потом эту молитвенную тишину на общих послушаниях, когда лишь улыбнёшься в ответ на улыбку сестры, и славословит Бога душа. Но тогда молчание угнетало, как бойкот, и почему-то казалось — мы чужие друг другу равнодушные люди. И зачем я приехала сюда?! Первой не выдержала гнетущего молчания моя москвичка:

— Бог есть любовь, — изрекла она громко, — а здесь доброго слова не услышишь. У меня такое юре, такое горе — мой сын, офтальмолог, женился на парикмахерше! Книг не читает — чаевые считает. А ваш батюшка Василий говорит, что я настоящего горя не видела, что я эгоистка и что… Всё — уеду отсюда немедленно!

И мама офтальмолога выскочила из трапезной, громыхнув по нервности дверью. Вскоре и меня отпустили с послушания. «Ты ведь устала с дороги, да?» — сказала Тамара. И поставив передо мною обед, налила полстакана киселя: «Прости, что полстакана. Боюсь, не хватит на всех. А людям так витамины нужны».

Честно говоря, нехватка витаминов меня как-то не волновала. Мы уже сговорились с моей москвичкой, что уедем отсюда первым же утренним рейсом. И закупив на базаре у автостанции уйму деликатесов, попросту говоря, объелись и уснули блаженным сном праведниц, утомлённых чревоугодием.

Разбудил меня тихий стук в дверь. Я взглянула на будильник — час ночи. На пороге кельи, вся залитая лунным светом, стояла тоненькая Тамара и протягивала мне полстакана киселя:

— Прости, прости меня, маловерную. Я тебе полстакана не долила.

— Тамара, я сыта.

— Пей кисель — витамины, а я пойду в трапезную котлы домывать.

— Ты что, до сих пор работать не кончила?

— Ничего, я привычная. Немного осталось.

— Слушай, мне стыдно. Давай помогу?

— Спи. Ты новенькая. Новеньким трудно. А потом Матушка даст тебе силы, и будешь новеньким помогать.

Стакан смородинового киселя сиренево светился в лунном свете, а Тамара просияла, глядя на него:

— Какая у нас Матушка, Пресвятая Богородица! Все молитвы наши слышит, и дала каждому по стакану киселя. Знаешь, потом ведь целый автобус паломников приехал. Я наливаю всем по стакану, и не кончается кисель. Сейчас стала мыть кастрюлю — гляжу, а твои пол стакана остались. Тебе ведь тоже Матушка наша Богородица дала полный стакан киселя.

Много лет прошло с тех пор, а до сих пор понимаю, что в меру веры Тамары мне пока не возрасти. И сквозь годы вспоминается то малое чудо, когда Матушка наша Богородица дала мне полный стакан киселя.

В общем, никуда мы с моей москвичкой из Ва- скнарвы не уехали и прожили тут ещё четырнадцать дней. Обличали здесь жёстко — это верно. Но душа уже чувствовала — идёт исцеление, и хотела избавиться от гноя страстей.

После трапезной мы с моей москвичкой выпросились на новое послушание.

— Батюшка, — сказала москвичка, — раз уж мы приехали из экологически грязной Москвы на природу, дайте хоть свежим воздухом подышать.

И дали нам вволю надышаться свежим воздухом, послав на стройку мешать бетон. Никаких бетономешалок храм по бедности не имел, и мы мешали бетон вручную в большой бадье под руководством молчаливой паломницы Лидии. Молчалива же Лидия была настолько, что словечка из неё не вытянешь, но моя москвичка наседала на неё:

— Лидия, какая у вас специальность?

— Нехорошая.

— Вы кто — парикмахерша?

— Хуже.

Что может быть хуже парикмахерши, мама офтальмолога не представляла, а потому продолжала наседать:

— Хуже? Да бывает ли хуже? Лидия, объяснитесь же, наконец!

— Продавщицей я была в сельмаге и людей обжуливала, ясно? — не выдержала Лидия и схватилась за лопату, мощными движениями мешая бетон.

Без работы Лидия не могла. Она тут же сникала, тоскливо глядя в одну точку. И если мы с москвичкой, бывало, по часу нежились на солнышке, дожидаясь, пока каменщики выберут раствор из бадьи, то Лидия тут же отправлялась на стройку искать себе работу. Делала она это своеобразно — молча перехватывала лом у паломника и выворачивала валуны из древнего разрушенного основания стены. Однажды работавшему рядом с ней паломнику попался неподъёмный валун, и он хотел было позвать на помощь кого-то, как к валуну устремилась Лидия:

— Не тронь. Моё.

И мощно вывернула валун из земли, а затем с натугой отнесла его в сторону. Она, казалось, искала такую неподъёмную ношу, которая бы задавила её тоску. Запомнился случай — паломники силились донести до стройки тяжёлое бревно и всё роняли его, как вдруг бревно перехватила Лидия. Взвалила бревно на плечо и, чуть пошатываясь под тяжестью ноши, понесла его в одиночку, не позволяя помочь. К загадкам в поведении Лидии в Васкнарве привыкли — она жила при храме давно. Для нас же многое бы осталось непонятным, если бы не разговорчивость москвички. А говорить она могла на одну тему: «У меня такое горе, такое горе — мой сын, офтальмолог, женился на парикмахерше. Это кошмар — такой мезальянс! Да бывает ли что-нибудь хуже?»

— У меня хуже, — обронила Лидия, не поясняя больше ничего.

Словом, у нас сложился своего рода распорядок дня — Лидия молча мешает раствор, я бегаю с вёдрами за песком, а мама офтальмолога причитает над раствором: «Мой сын, учёный, и па-рик- ма-херша!» Так продолжалось довольно долго, пока Лидия не задала вопрос: