Нина Павлова - МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

На рассвете нас разбудил Серёжа — пора уезжать. На прощанье бабушка Вера перекрестила меня и подала завёрнутую в холст икону пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна:

— Сохрани, умоляю, икону. Совесть-то у людей, верю, проснётся, и тогда церкви начнут открывать. Я не доживу. Ты доживёшь и покажешь нашу икону батюшкам. Пусть хоть кто-то на земле запомнит, что у нас Предтеченская церковь была.

Возвращаюсь из командировки в Москву, а Катя, моя подруга с филфака, говорит:

— Зря ты с нами не пошла в поход. Мы столько икон насобирали! Представляешь, там церковь взорвали, а иконы целёхонькие на снегу лежат. Ума не приложу, куда их девать? Возьми себе что-нибудь, если хочешь.

На балконе, укрытые полиэтиленом, стояли иконы — большие, тяжёлые, почти в рост человека. Я выбрала для себя икону святого апостола и Евангелиста Марка и повесила её дома на двери в прихожей. Хотелось, конечно, повесить в комнате, но гвозди никак не вбивались в бетон.

А Катя, как и мой муж, умерла некрещёной. Но стал священником её сын, любивший в детстве рассматривать иконы и по-своему молившийся у них.

В 1988 году на Прощёное воскресенье я крестилась, а в понедельник крёстная повела меня на исповедь в Свято-Данилов монастырь. На ранней литургии было малолюдно, а на исповедь — никого. Исповедовал игумен Серафим (Шлыков), но имени батюшки я тогда не знала и узнала лишь в 1991 году, когда отца Серафима зверски убили.

На исповеди я смутилась, назвала несколько грехов и замолчала. Я молчу, и батюшка молчит. Почти всю литургию молчали, а батюшка лишь, вздыхая, молился и вдруг даже не спросил, а обличил меня:

— Воруешь?!

— Как можно, батюшка? Да я никогда!

— Иди причащаться.

— Я не готовилась.

— Иди, говорю.

После причастия я две недели металась по квартире разъярённой тигрицей: что я украла и у кого? Отыскала только тарелку соседки, которую всё забывала вернуть. Простите, батюшка, но вы не правы — не своровала я ничего. И вдруг ярко вспомнился — двадцать лет прошло — тот сельский сход из-за кражи винтовки, и голос бабушки Веры, сказавшей, что совесть у людей однажды проснётся, и тогда церкви начнут открывать: «Я не доживу. Ты доживёшь».

Все иконы в моём доме были из храмов, принадлежащие церкви и написанные для неё. Погрузила я иконы в машину и повезла их, волнуясь, в Свято-Данилов монастырь. Влетаю во двор под колокольный звон, а навстречу идёт игумен Серафим, ризничий монастыря в ту пору.

— Батюшка, помните, как вы меня уличили в воровстве?

— Не помню.

— Я иконы привезла. Кому отдать?

— Пойдёмте в ризницу, я вас в список благотворителей занесу.

— Батюшка, я не дарительница, а хранительница, и иконы лишь временно хранились у меня.

Как же радуются иконы, возвращаясь к себе домой — в Божий храм. Здесь они преображаются, оживают, дышат. А я вспоминаю, как из взорванного храма выбегает юродивый и падает на землю, прикрывая собой уже окровавленную икону Владимирской Божией Матери. А ещё в эту икону стреляют меткие ордынские лучники, целя прямо в сердце Руси.

У моего Отечества израненное сердце, но оно бьётся, болит и живёт.

Годы гонений породили неизвестное у нас прежде явление — рынок икон и церковных ценностей из разорённых храмов и монастырей. Продают не домашние, а монастырские иконы и при этом даже не осознают, что торгуют не личными вешами, а святынями, принадлежащими церкви.　

Вот один разговор по этому поводу. Зазвала меня в гости учительница-пенсионерка, достала из шкафа икону Божией Матери «Споручница грешных» и спросила:

— Почём эту икону можно продать?

Икона была старинная, дивная и, угадывалось, шамординского письма.

— Это из Шамордино, — спрашиваю, — икона?

— Да, из Шамордино, из монастыря. Её ша- мординская монахиня Александра после разгрома монастыря сохранила. Образованная была — из дворянок, а когда из лагеря освободилась, то у нас в коровнике жила.

— Даже зимой?

— Но ведь не в избу её пускать! Она же лагерница была, враг народа. Наш парторг даже кричал, что гнать её надо взашей. А зачем выгонять, если она работящая? За горсть пшена хлев до блеска вычистит, огород вскопает, и вся скотина на ней. А после работы наша дворянка обязательно занималась с детьми. Чувствуете, какая у меня интеллигентная, чистая речь? Меня русскому языку дворянка учила.

— Как умерла мать Александра?

— Спокойно. Доходяга была, а умирала радостно. Перед смертью велела передать икону в церковь и сказать, чтобы отпели её.

— Мать Александру отпели?

— Отпели, не отпели — какая разница? Я формализма не признаю. Надо жить не на показ, а по заповедям Божиим. И я по заповедям живу: не убей, не воруй, не осуди.

И тут я расплакалась, горюя о монахине, батрачившей на новых хозяев жизни всего лишь за горсть пшена.

— Может, я что-то не так сказала, — смутилась моя собеседница, — но я, поверьте, уважаю церковь и даже свечку поставила, когда свекровь умерла.

Вот так же и мы, ещё неверующая молодёжь, захаживали в церковь из любопытства и свечки ставили иногда. Душа всегда радовалась иконам и церкви, но затмевала истину та мещанская спесь, что в горделивом превозношении полагает: мы, современные, образованные люди, разумеется, выше «отсталых» батюшек и каких-то там «тёмных» старух.

Пишу эти строки и вспоминаю, как Иван Бунин в «Окаянных днях» охарактеризовал духовное состояние общества перед катастрофой 1917 года: захаживали в церковь в основном по случаю похорон и на отпевании выходили покурить на паперть.

Изучайте историю — она повторяется, и тернист путь из плена домой.

Позвонила мне знакомая по храму преподавательница английского языка и попросила купить ей лекарство: «Такая ангина, что в лёжку лежу». Привезла я ей из аптеки всё необходимое и, сготовив обед, предложила:

— Давай почитаем акафист великомученику Пантелеймону?

— Не хочу я молиться твоему Пантелеймону, и даже слышать о нём не хочу! — залилась вдруг слезами болящая.

Взрыв отчаяния был невероятный, а стояло за ним вот что. Как раз в эти дни в Москву привезли с Афона мощи святого великомученика и целителя Пантелеймона. И когда однокурсница «англичанки» исцелилась у мощей, преподавательница в восторге решила — с ней тоже произойдёт чудо исцеления, а болезней там был букет.

В очереди к святым мощам тогда стояли, бывало, сутками. Но преподавательница дважды побывала у мощей, выстояв часов по двенадцать. Ожидание чуда было столь напряжённым, что, несмотря на простуду, она встала в очередь в третий раз. И тут её подвела педагогическая привычка сеять разумное, доброе, вечное. Привычка, надо сказать, была въедливой. Говорит, например, один браток другому: