неизвестен Автор - Евангелие от Филиппа

<����Истина не пришла в мир обнаженной, но она пришла в символах и образах. Он не получит ее по другому> (67); <����Тайны истины открыты в символах и образах> (124),- не устает повторять евангелист. Понимание того, что мироздание едино, несмотря на все разнообразие его форм, стоит за этими словами. Познание как путь таинств (<����Открытое - через от крытое, скрытое - через скрытое. Существуют не которые вещи, скрытые - через открытое. Есть вода в воде, есть огонь в помазании>. - 25), как чтение символов (<...мы проникаем туда - в сокровенное истины - путем символов презираемых и вещей сла бых>.- 125) и одновременно как течение бытия, как само бытие - это, пожалуй, одна из наиболее волну юших евангелиста тем.

С этим же связаны тексты, посвященные именам, которые по своему значению в апокрифе в какой-то мере приближаются к образам: <����Но истина породила имена в мире из-за того, что нельзя познать ее без имен. Истина едина, она является множеством, и (так) ради нас, чтобы обучить нас этому единству посредством любви через множество> (12).

Верный себе, автор апокрифа оттеняет и другое свойство имен: <����Имена, которые даны вещам земным, заключают великое заблуждение, ибо они отвлекают сердце от того, что прочно, к тому, что не прочно, и тот, кто слышит (слово) <����Бог>, не постигает того, что прочно, но постигает то, что не прочно. Также подобным образом (в словах) <����Отец>, и <����Сын>, и <����Дух святой>, и <����жизнь>, и <����свет>, и <����воскресение>, и <����церковь>, (и) во всех остальных не постигают того, что прочно, но постигают то, что не прочно, [разве только] познали то, что прочно. [Имена, которые были] услышаны, существуют в мире [для обмана. Если бы они были] в эоне, их и день не называли бы в мире и не полагали бы среди вещей земных. Они имеют конец в эоне> (11).

В именах заключена большая сила (13) . Их значение велико, что естественно для миропонимания, в котором познание столь явственно тяготеет к тому, чтобы быть приравненным к бытию.

Пожалуй, теперь проясняется и еще одна осо бенность текстов. Она бросается в глаза читателю с первых же фраз евангелия, но о ней уместно упо мянуть именно тут. И <����мир> и <����царствие> часто опи сываются в одних и тех же терминах (3, 4, 23, 24 и др.). Это - не словесная бедность, а своеобразное выражение того, о чем только что шла речь. С одной стороны, жизнь, истина, свет присущи лишь <����царст вию>, с другой - их образы, их некое слабое подо бие знает и <����мир>. И потому слова одни и те же, но прямое указание в тексте (<����Одна - Эхамоф, а дру гая - Эхмоф. Эхамоф - просто мудрость. Эхмоф мудрость смерти, которая есть мудрость смерти, та, которая познала смерть, та, которая называется малой мудростью> - 39; <...огонь - это помазание, свет это огонь. Я не говорю об этом огне, у которого нет формы, но об ином, форма которого бела, который является светом прекрасным и который дает красо ту> - 66; ср. также 103 - 104), или настораживающая парадоксальность формы (3, 21), или слог притчи (114) не дают усомниться, какой уровень бытия име ется в виду, а вместе с тем говорят об их единстве.

Выразительна и не менее полна смысла и пре словутая инверсия. Ведь и это не простая перемена мест, но всегда и перемена, и новое содержание тер минов. Меняется предмет повествования, изобража ется новый уровень бытия: <����В этом мире рабы служат свободным. В царствии небесном свободные будут прислуживать рабам. Сыновья чертога брачного будут прислуживать сыновьям брака...>.- 87 '.

Так, в самых общих чертах, опустив многое из того, о чем можно было бы думать и думать, мы вос приняли апокриф в виде некой системы представле ний и средств выражения. Возвратимся же к тому, с чего начинали очерк,- о какой социальности сви детельствует эта система.

Автор апокрифа не забывает, что он живет в обществе. Не говоря о той социальной реальности, которая встает за образами сочинения (изречения 59, 73, 110, 123 и др.) позицию христианина (а наш ав тор, подобно многим гностикам, смотрел на себя как на последователя христианского учения - изрече ние 6) он противопоставляет другим возможностям. Изречение 49, где сказано об этом, интересно деле ниями, названными в нем (иудей, римлянин, эллин, варвар, раб, свободный),- от них автор отказыва ется. В стороне от политических, религиозных, куль турных различий стоит то, что, по мнению еванге листа, связывается с исповедуемым им учением.

В этом отношении показательно и другое изре чение: <����Хозяин в домах нажил всякое: и детей, и рабов, и скотину, и собак, и свиней, и пшеницу, и ячмень, и солому, и траву, и [кости], и мясо, и желуди. Но он мудрый, и он познал пищу каждого: перед детьми он положил хлеб [и оливковое масло и мясо], перед рабами он положил [клещевинное масло и] пшеницу, и скоту [он бросил ячмень] и солому и траву. Собакам он бросил кости, [а свиньям он] бросил же луди и крошки (?) хлеба. Так и ученик Бога. Если он мудрый, он постигает ученичество. Формы телес ные не введут его в обман, но он посмотрит на сос тояние души каждого (и) заговорит с ним. Есть много животных в мире, имеющих форму человека. Когда он познает их, свиньям он бросит желуди, скотине он бросит ячмень и солому и траву, собакам он бро сит кости, рабам он даст всходы, детям он даст со вершенное> (119) . <����Состояние души каждого> вот единственно удовлетворяющий автора признак, который может быть положен в основу деления лю дей.

Другими словами, речь идет о познании, о том, в какой степени человек совершенен по гностическим мерилам. Это принцип некоего разделения и связи людей, социальность особого рода, социальность познающих.

Познание, составляющее сам стержень миро понимания, отраженного в евангелии, изменение бы тия через познание, бытие, сводимое в конце концов к познанию,- все это социально значимо, ибо имеет следствием и определенный модус поведения чело века в обществе, и решение, пусть даже с переводом в другую плоскость, некоторых социальных проблем. Сколь бы образным ни был язык апокрифа, но среди многих смыслов разве не различим один, реальный, в словах, заключающих поистине апокалиптические видения финала: <����Но когда это явится, тогда свет совершенный распространится на каждого. И все, кто в нем, получат помазание. Тогда рабы будут сво бодными и выкуплены будут пленные> (125)?

Путь жизни, действительно рассчитанный на индивидуальные усилия человека, субъективно вос принимался и объективно был чем-то большим, не жели сугубо частное дело каждого. Субъективно, ибо с познанием менялось все, хотя и в единственной, только с данным человеком связанной форме: <����Если некто становится сыном чертога брачного, он полу чит свет. Если некто не получит его в этих местах, он не сможет получить его в том месте. Того, кто по лучит свет сей, не увидят и не смогут схватить. И ни кто не сможет мучить такого (человека), даже если он обитает в мире, а также, когда он уходит из мира. Он уже получил истину в образах. Мир стал эоном, ибо эон для него - плерома. И он таков: он открыт ему одному, он не скрыт в зле и ночи, но скрыт в дне совершенном и свете священном> (127). Объективно это было не участие в политических столкновениях, в действиях, прямо направленных на более или менее общие перемены в судьбах империи, а изменение са мого человека, приобретение им нового миропонима ния, нового самосознания, что в конечном счете также не могло не сказываться на истории общества. Тот же факт, что наряду с установкой на личные усилия человека отсутствует грань между человеком и его окружением в наиболее фундаментальном делении, которое знает апокриф, - на <����мир> и <����царствие>, весьма показателен. В этой растворенности человека в более общих целостностях, названных нами уров нями бытия, пожалуй, различима некая компенсация социальной отчужденности, которую испытывали люди поздней античности, увлекавшиеся гносисом.