Константин Поповский - Мозес

– Но что-то же остается?

Что-то такое, что, конечно, было в состоянии загнать тебя туда, откуда уже не было и не могло быть дороги назад. Разумеется, если верить редким счастливчикам, сумевшим, несмотря ни на что, вернуться обратно.

В ответ она чуть пожала плечами.

– Ладно, – сказал Давид, стараясь уйти от этой скользкой темы. – Ты только не забывай, что у тебя есть еще я…

Она посмотрела на него откуда-то издали и сказала:

– Иногда я в этом не уверена.

Оцепенение постепенно оставляло его.

– Конечно, есть. Хоть я и не похож на бутылочное стекло, которое лежит в луже. И тем более – на новый купальник.

– Лучше бы ты был похож, – сказала она и негромко засмеялась.

Кажется, именно тогда он впервые засомневался в справедливости некоторых очевидных положений, казавшихся до сих пор такими незыблемыми.

Впрочем, ничего из ряда вон выходящего.

Какая-то невнятица насчет того, что лучший выход из всякого затруднения заключается в том, чтобы не обращать внимания на чужие истины, сэр. Жить в мире, о котором нельзя даже сказать, есть ли он. Идти, не придавая значения тому, куда идешь. Не оглядываться и не возвращаться туда, откуда ты пришел. Не в этом ли, в конце концов, и заключалась высшая мудрость, сэр?

Полагаю, ты знаешь что говоришь, Мозес?

Полагаю, что черта с два, сэр.

Черта с два, милый.

– И все равно, – добавила она торопливо и настойчиво, словно хотела, чтобы последнее слово все-таки осталось за ней, – все равно я буду до потери сознания ходить в эти чертовы супермаркеты и примерять платья и туфли до тех пор, пока меня не отвезут на кладбище.

Потому что, – добавил он про себя – иногда они способны немного притупить боль и даже сделать жизнь на несколько часов счастливой и прекрасной.

– Ты ведь меня не бросишь из-за этого?

Судя по голосу, впрочем, было понятно, что это была не та тема, которая волнует ее с утра и до ночи.

– Я еще не решил, – сказал он, держа ее за руку и, кажется, думая, что заглядывая в глаза друг другу, мы напоминаем себе о несовершенстве мира, а заодно не даем забыть себе о своем собственном несовершенстве. Это значило, наверное, что совсем не так важно, как мы живем и что делаем в этом мире, раз уж мы научились закрывать пустоту другого своей собственной, бесконечной пустотой.

Конечно, речь шла только о тех из нас, кому повезло, сэр.

Кому повезло, дурачок.

«По согласному мнению и новых и древних теологов Бога нельзя принудить. Например, Его нельзя принудить услышать наши жалобы и мольбы, тем более – ответить на них. Правда, с другой стороны, нельзя принудить и нас – стенающих и вопящих – не стенать, не жаловаться и не вопить. Ведь жалоба и плач, да не они ли наша истинная природа, над которой, как это подозревали еще древние, не властна даже смерть?

И верно: разве сущность населяющих Аид, Шеол или Кум теней, не суть только плач , только жалоба , только похожая на порыв осеннего ветра мольба ? Чем же еще заняты они, эти тени, как ни тем, чтобы принудить Бога услышать их и им ответить? Конечно, они не хуже нас знают, что Бога принудить нельзя. Но не вся ли Вечность у них в запасе?»

В последнее время Мозес часто просыпался ночью оттого, что кто-то стучал в его окно, – негромко, но настойчиво барабанил в стекло, словно торопясь сообщить что-то важное, иногда же постукивал совсем легонько, словно извиняясь за то, что приходится будить Мозеса посреди ночи. И при этом – совершенно непонятно зачем и для чего. Иногда, просыпаясь, Мозес еще успевал услышать этот затихающий вдали стук. Так, словно тот давал ему понять, что услышанное было совсем не сном, а доподлинной реальностью, к которой следовало прислушаться, и которую было бы не лишним принять во внимание. Случалось, что приходя в себя после сна и тараща глаза в обступивший его мрак, Мозес действительно начинал прислушиваться к царящей вокруг тишине, ожидая, что стук повторится, и это позволило бы ему понять его происхождение. Но звук не повторялся. Он ускользал от понимания, давая иногда Мозесу повод впасть в мрачные размышления о том, что жизнь коротка, а смерть не устает напоминать нам о себе, делая все наши дела и намерения сомнительными, недостоверными и пустыми. Впрочем, такие мысли приходили к Мозесу не всегда. Гораздо чаще, глядя в окружающую его темноту, он утешал себя нехитрыми соображениями, в которые, конечно, не верил сам, но которые, тем не менее, обладали способностью успокаивать и делать печаль не такой острой, подобно корню валерьяны или настойке ромашки. Теми соображениями, на которых всегда можно было отыскать бирку с сертификатом качества, что почти примиряло тебя с ними, тем более, что все они в один голос – хотя и разными словами – не уставали твердить одно и то же, а именно, что в мире, слава Всевышнему, все идет так, как и должно идти. В том смысле, что все, что должно свершиться уже свершилось, а значит – какое бы то ни было беспокойство по этому поводу выглядело, по меньшей мере, странным и даже оскорбительным, если, конечно, иметь в виду наличие никогда не ошибающегося Божественного присутствия.

В конце концов, – говорил себе Мозес, стараясь чтобы его аргументы выглядели основательно и безупречно, – в конце концов, милый, если с тобой что-то случилось, – как, например, этот тревожный ночной стук, которому не было никакого объяснения, – этот царапающий, скребущий, вызывающий и почти наглый стук, избравший твое окно, как будто в мире больше не было других окон и других Мозесов, – если с тобой что-то и случилось, дружок, то ведь это случившееся случилось совершенно обоснованно, а не абы как, что было бы просто невозможно, потому что оно случилось в пространстве Истины, Мозес, – в том волшебном Доме, в котором все до мелочей давно уже упорядоченно и сочтено. Так что тебе не стоило бы волноваться, даже если дело идет о смерти или разлуке. Ведь все, что случается, Мозес, всегда случается в свое время, безошибочно занимая место в общем порядке всего сущего и подтверждая ту известную истину, что солнце равно встает и над добрыми и над злыми, что, конечно же, следовало понимать в том смысле, что есть вещи поважнее, чем наши сомнительные представления о добре и зле, которые, впрочем, тоже занимают свое место в ряду всего прочего, еще раз подтверждая тем самым, что даже этот нелепый ночной стук в окно вызван к бытию только потому, что он записан где-то в Книгу Истины под каким-нибудь многозначным номером, который кончается на 342 или 231 и поэтому никогда не затеряется среди бесчисленного множества всех этих окружающих нас мелких и крупных фактов, событий и кажущихся недоразумений, о которых, пожалуй, можно было бы кратенько сказать, что все они или случаются – и тогда нам остается только заткнуться и принять все как должное – или же, наоборот, не случаются – и тогда нам следует заткнуться с еще большим рвением. Потому что, по мнению многих компетентных философов прошлого и настоящего, то, чего не существует, существовать, к счастью, ни в коем случае не может.