Константин Поповский - Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Не бойся болезни, потому что она похожа на мост, который ведет на ту сторону.

Не бойся потерь и не бойся утрат, потому что Всевышний вернет тебе все, до последнего кодранта.

Не бойся соблазнов, потому что они подобны утренним облакам: налетел холодный ветер – и нет их.

А теперь послушай, что скажу тебе я.

Все, чего ты боишься, есть ты сам и никто другой.

Ты, а не кто-то другой приходит к тебе, чтобы обжечь тебя палящим солнцем.

Ты, а не кто-то другой приходит к тебе, чтобы напугать тебя в полночном мраке.

Ты, а не кто-то другой стучит к тебе в дверь, чтобы ты в страхе бежал от божьего гнева.

Ты, а не кто-то другой приходит к тебе, называя себя Смертью и обещая вернуться обязательно в следующий раз.

Ты, а не кто другой приводит тебе ночные сновидения, от которых пробивает пот, а крик, кажется, никогда не кончится.

Ты, а не кто-то другой посылает тебе нечистые мысли, которые оплетают тебя по рукам и ногам, не давая свободно взлететь.

Ты, а не кто другой приходит к тебе, чтобы посмеяться над твоей верой, которую ты сам пока еще не слишком хорошо понял и оценил.

И сказав это, отец Илларион исчез.

И при этом, похоже, – надолго.

Одной из характерных особенностей монастырского житья была почти повальная вера и панический страх насельников перед чертом, который тем и был занят, что устраивал неопытному монаху или послушнику разные каверзы, от которых несчастного только и мог спасти его наместник, чья благодать, конечно, во много раз сильнее, чем у какого-нибудь послушника или даже простого иеромонаха.

Дьявол был вездесущ, почти всемогущ и хитер.

В его компетенции было вводить в заблуждение, искушать невинные души, смеяться над праведниками и благочестивыми христианами, а заодно подкидывать в пустые головы разные совершенно несуразные мысли, из которых потом вылеплялось Бог знает что.

Простой монах, а тем более, послушник были бессильны перед его чарами, и им приходилось прибегать к защите не только святых, но и самого игумена, который взвалил на себя тяжелую работу по воспитанию монашеских насельников и отдавал этому всего себя.

Иногда, правда, эту воспитательную обязанность проявляли сами Небеса, как это (по мнению многих монахов) случилось, например, с послушником Афанасием, который настучал однажды на отца Тимофея, а ровно год спустя сам был подвергнут опале и отправлен в Столбушино «для исправления», – что лучше всего другого подчеркивало, среди прочего, присутствие в стенах монастыря небесных заступников и покровителей.

Вся эта смесь из Дьявола, благодати, монахов и тайных молитв была, в конце концов, вполне уместна в стенах нашего монастыря, в котором повальная вера монастырских насельников заключалась в том, что количество посылаемой Небесами благодати всегда было прямо пропорционально тому положению, которое занимал в церковной иерархии тот или другой клирик, так что выходило, что больше всего благодати было у отца игумена, затем у отца благочинного, потом у отца духовника, потом у отца эконома, а уж потом у всех этих прочих монахов, которым, возможно, никакой благодати вообще не полагалось, а если и полагалось, то в количествах крайне незначительных и, так сказать, символических.

Нам же, в свете сказанного, остается только трепетать, внимать и удивляться.

Приходили в монастырь разные люди. Кто просто посмотреть и передохнуть от утомительной городской жизни, а кто в надежде обрести здесь последнее пристанище или, по крайней мере, провести несколько месяцев, чтобы осмотреться и принять решение. Большинство новоявленных скоро уходило, не выдержав тяжелой работы и дурного характера грозного настоятеля, отчего монастырских трудников всегда не хватало, так что иногда случалось даже, что некому было накормить и напоить голодных монахов, которые молча ходили в эти дни возле трапезной и злобно провожали сердитыми взглядами откормленных туристов. Тогда сердобольные пейзанки бежали в поселок и слезно просили там каких-нибудь прихожанок срочно заняться монастырским обедом.

Однажды объявился в монастыре дьячок.

Был он средних лет, худощав, разговорчив и смешлив. И при этом понятлив, вежлив и обходителен.

Одна только беда преследовала его и днем и ночью – стоило ему открыть рот, как его начинали одолевать глубокие сомнения, не делающие снисхождения ни для Бога, ни для человека, ни для Церкви, ни для чего бы то ни было вообще.

Дьячок сомневался во всем. В том, что Христос превратил воду в вино, и в том, что у Моисея расцвел жезл. В том, что свиньи бросились в море, и в том, что Иисус Навин остановил солнце.

И это, конечно, было обидно для всех тех, кто ни в чем не сомневался, а думал, что все, что надо, можно легко найти в каком-нибудь умном наставлении, вроде «Как самому принести пользу Православной Церкви» или в брошюре «Стоит ли молиться о спасении инославных»?

В голове его при этом была, судя по всему, полная каша.

«Допустим, – говорил он какому-то труднику, присаживаясь на скамейку и жмурясь от солнца. – Допустим, что Христа распяли. Только вот вопрос – зачем и на чем. Я, например, сомневаюсь. Потому что если всех распинать, то и столько дерева не хватит во всей даже Палестине».

«Так ведь у апостола написано», – робко пытался возразить собеседник.

«И очень хорошо, – продолжал дьячок, предвкушая победу над неопытным противником. – И пускай написано. А мы вот тогда спросим: А кому это выгодно? Кому? А? Христу – нет. А вот апостолам – даже очень. Потому что в Евангелии написано, – и учил их после вознесения еще сорок дней. А теперь спросим – где они, эти сорок дней?.. А?.. Что-то не видно».

Вопрос «Кому это выгодно?» был у дьячка чем-то вместо дубины. Если что-то не клеилось и не соединялось, то в ход шел этот вопрос, который по всем законам спора без сожаления убивал спорящего противника, не сходя с места.

Каждый вечер, после ужина, собирались трудники возле поленницы на заднем дворе, одни, чтобы покурить перед сном, а другие, чтобы послушать хитрости пришлого дьячка, о котором уже было известно всем монастырским.

«А вот, допустим, Ветхий Завет, – говорил он, начиная какой-то новый разговор. – Если конечно, взять его в полном объеме, то что же это получается?.. А это получается, что в нем мы найдем сразу две истории о сотворении человека, и пусть меня повесят сами знаете за что, если я это понимаю!»

«Сомневаешься, значит?» – спрашивал кто-то.

«Ох, и сомневаюсь, родненькие мои», – отвечал, впадая в великую задумчивость, дьячок.

Проходя как-то мимо, отец настоятель остановился, чтобы послушать, что говорилось на хозяйственном дворе, после чего вынес происходящему суровое определение: