Константин Поповский - Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

В завершении спектакля объявили волю игумена, по которой Афанасий изгонялся на неопределенный срок в Столбушинский скит. До исправления.

На том, впрочем, и порешили.

Конечно, это было не по правилам, которые настоятельно рекомендовали не проводить эту экзекуцию прилюдно, а только один на один с наказуемым, чтобы не унижать наказуемого сверх меры, а стараться кроме страха привить наказуемому уважение к закону и божественной справедливости.

Вместо этого вторую тысячу лет мы легко повторяем вслед за наместником:

– А ты смиряйся, – говорим мы вслед за ним.

И это звучит так, как если бы он советовал нам застрелиться, и при том немедленно.

Много лет назад святой Бернард Клервоский, который ничего не знал про отца Нектария, писал о вечности адских мук, навсегда, навечно открывающих свои объятия грешникам. Не оставил он без внимания и возможный вопрос, касающийся отношения к этому немаловажному факту тех, кому суждено было этих мук избежать.

Блаженные – отмечает он – не только не будут сожалеть о грешниках, кипящих в смоле и горящих в огне, но, напротив, – созерцая их мучения, они будут радоваться и ликовать. Причин этой радости св. Бернард перечисляет несколько (например, указывается, что на фоне мучений грешников блаженство блаженных будет казаться еще блаженнее). Но все же одна причина остается решающей. Она заключается в том, что муки грешников нравятся Богу. Следовательно, – заключает Бернар, – они должны нравиться и праведникам.

То, что отец Илларион обладал способностью являться в чужие монашеские сны и бродить там до рассветного часа, об этом, конечно, не догадывался никто из монастырской братии. Уж больно неправдоподобной казалась сама мысль о том, что кто-то может запросто попасть каким-то волшебным образом в твои собственные сны, о которых Иосиф Пражский говорил, что сам Всемилостивый оберегает наши сновидения, потому что каждое из них может при определенных условиях стать местом, в котором Бог пожелает разговаривать с человеком. Так или иначе, отец Илларион продолжал свои ночные прогулки по чужим сновидениям, то мирно прячась в тени, а то занимая целиком все пространство сна и играя там главную роль. Сны, в которые он приходил, были тоже самые разнообразные. Были сны долгие, как снежная зима, – они тянулись и тянулись, словно сладкий леденец, – а были сны короткие, как вспышка молнии, когда мгновенно видишь все и все успеваешь понять, прежде чем мир вновь окажется погруженным во мрак.

Тот постыдный и ужасный сон, о котором отец Нектарий не любил вспоминать, начинался, странным делом, с того, что отец Нектарий проснулся вдруг среди ночи и пожелал, чтобы Маркелл поскорее принес ему стакан холодной воды.

Но Маркелл ничего не ответил.

«Спит, гаденыш», – пробормотал игумен, но сам оторвать головы от подушки пока не решился, глядя сквозь прищуренные веки на царивший повсюду сумрак.

Тиха и зловеща была эта обступившая монастырь ночь. Тихи и зловещи были тени, метавшиеся по двору и заглядывавшие в окна отца Нектария через неплотно закрытые шторы в спальне. Но хуже этих теней была духота, от которой пот заливал глаза и мерещился некто, кто стоял почти рядом с постелью и чьи глаза, казалось, светились в темноте, как два светляка.

– Кто тут? – сказал, наконец, отец игумен, чувствуя, что не спит, и одновременно понимая, что не может пошевелить ни ногой, ни рукой, что было, конечно, признаком глубокого сна.

– Господь и Владыко живота моего, – сказал он, не чувствуя в знакомых словах ровным счетом ничего молитвенного, а только скучное повторение этих, тысячи раз повторенных, слов, которые давно уже потеряли для него всякий смысл.

– И дай мне видеть прегрешения мои и не осуждать брата моего, – сказал он, чувствуя, как неубедительно и фальшиво звучат слова, которые он произносил.

И похоже, что именно из этой неубедительности вдруг появился перед ним старый седой монах, приветствуя которого, зажглись вдруг свечи и необыкновенно ярко загорелись у икон лампадки. Вновь появившегося из мрака звали отец Илларион, хотя откуда отец Нектарий мог это знать – оставалось совершенно неизвестным.

– Кто это? – спросил игумен, пялясь в темноту, из которой только что соткался, ничуть не смущаясь своим нелепым появлением, этот самый Илларион.

– Кто это? Кто? – повторил отец Нектарий, слыша свой голос и замирая от страха. Потом он собрался, откашлялся и сказал:

– Может, это вам неизвестно, но только все, что здесь есть, принадлежит мне: и апартаменты, и свечи, и монахи?.. А вы только вон отчетность можете путать да канцелярию глупыми письмами засыпать, хоть вас никто и не просил… Нехорошо получается.

– Как же так? У меня и бумага есть, – возразил Илларион, ничуть не испугавшись и действительно доставая откуда-то какую-то бумагу.

– Что это за бумага еще? – с отвращением спросил отец Нектарий.

– Самая натуральная, с печатью и подписью секретаря Небесной Канцелярии, – отвечал отец Илларион. – Разрешается такому-то и такому-то беспрепятственно посещать чужие сновидения.

– А это еще зачем? – сказал Нектарий, не понимая. – Нет, ей-богу!.. И днем от вас покоя нет, так вы еще и ночью станете шуметь и скандалить.

Зря, конечно, отец игумен нагрубил этому незаметному старичку, потому что, как хорошо известно, старички бывают разные, и среди них нередко встречаются и такие, как этот невзрачный старикашка, который ничего умнее не придумал, как вызвать нечистую силу, от которой не было и не могло быть спасения.

Конечно, он, быть может, и взял бы свои слова обратно, этот вечно недовольный и ворчливый игумен, да только черная снежная буря вдруг так стремительно обрушилась на монастырь, что отец Нектарий не успел даже пробормотать «Господи, помилуй», как неведомая сила вынесла его из окна, пронесла над храмом и, наконец, забросила на крышу административного корпуса, где он немедленно вцепился в кровельное железо и закричал.

Кричал отец Нектарий долго, а когда закончил, то обнаружил, что кроме него на крыше находится все тот же старичок по имени Илларион, и что старичок этот говорит отцу игумену, что настало, наконец, время чистить от снега крышу, для чего отцу Нектарию была незамедлительно вручена лопата и доброе напутствие в виде похлопывания по плечу.

Это было, конечно, обидно и несправедливо. Но хуже всего было то, что всей уборкой руководил благочинный, отец Павел, который кричал и подавал команды так, словно действительно разбирался с крышами, а особенно с уборочным инвентарем.

– По крыше-то не топай, – кричал он с земли и для убедительности махал руками, – Это же все-таки крыша. Не санки… Давай, не ленись!