Константин Поповский - Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Можешь мне поверить, Мозес, я много видел этих монахов, – продолжал между тем отец Патрик с несколько кривоватой улыбкой, которую Мозес прежде никогда у него не замечал. Она, пожалуй, даже больше походила на гримасу, как если бы отцу Патрику страстно хотелось разразиться непристойной бранью, а вместо этого приходилось изо всех сил сдерживаться и через силу улыбаться.

– Сначала они с радостью принимают все обеты и думают, что сейчас же после этого на них начнет рекой литься благодать и небеса откроют им все свои тайны, – продолжал он, изредка поглядывая на Мозеса, чтобы потом вновь унестись взглядом в сторону Распятого. – Я скажу тебе, что ты легко можешь узнать такого монаха по тому, как он смотрит сквозь тебя, как будто немного недоволен тем, что ты отрываешь его своими пустяками и мешаешь ему видеть то, что может видеть только он один. Как будто ты встал между ним и Господом или Девой Марией, и теперь он ждет не дождется, когда же ты, наконец, уйдешь, чтобы опять придаться созерцанию Иисуса и небесных тайн. А уж как они любят выступать в телевизионных диспутах и принимать участие в конференциях в защиту мира, Мозес, или что-нибудь еще в этом роде, то об этом нечего даже и говорить. Некоторым из них так до гробовой доски и суждено думать, что они-то и есть тот новый Израиль, который Господь избрал для спасения мира, и что доклады, которые они готовят для очередной конференции, продиктованы непосредственно небесами, не говоря уже о проповедях, которые они умудряются всегда читать так, что даже дураку становилось понятно, что любое сказанное ими слово исходит, разумеется, не от них, а от Святого Духа… Они только позабыли одну хорошую пословицу, Мозес. Знаешь, как у нас говорят? Господь отыщет тебя и в алтаре. Поэтому, когда многие из них начинают вдруг ни с того ни с сего тосковать, им кажется, что это скоро пройдет, потому что этой тоске как будто нет никаких видимых причин. Но она не проходит, Мозес. Они объясняют ее чем угодно – усталостью или возрастом, но я думаю, что вряд ли кто из них может обмануть самого себя, потому что на самом деле они знают в глубине души, что это настиг их Господь и Божья рука коснулась их, чтобы вывернуть им шеи и повернуть лицом к себе так, чтобы они увидели, наконец, самих себя… Увидели и ужаснулись…А ведь было чему, Мозес.

– Бог, Мозес, – продолжал отец Патрик, сделав небольшую паузу, и Мозесу вдруг показалось, что его голос стал звучать гораздо глуше, чем прежде. – Бог, который сначала заманил их в ловушку, заставив поверить в то, что монастырь, молитва, подвиги, сама святость и древность традиций – все это свидетельствует об Истине; да, пожалуй, и есть та самая Истина, которой следует поклониться, – этот самый Бог, Мозес, заманивший их сладкими картинами и обещаниями, перед которыми невозможно было устоять, а потом обрушивший на их головы самое страшное, что мог представить себе монах, – божественное отсутствие…

Ах, как же Он хитер, Мозес! Как хитер Он, когда делает из святости уловку, в которую человек ловится, пораженный тем, что он видит вокруг: величием Церкви, великих святых, величием всех тех, кто прикоснулся к этой истине и стал ее участником… Человек приходит сюда, потрясенный возможностью оставить позади все страхи и сомнения, потому что какие же сомнения могут быть перед лицом вечной Истины и грядущего спасения? Он слышит рассказы о чудесах, о святых, о мирянах, стяжавших божественную благодарность, он видит соборы, праздники, золото, книги святых отцов и прочее, что кажется ему необыкновенно убедительным. Это сама Истина – думает он, не догадываясь, что Дьявол уже овладел им, уже напоил его источником гордости и самодовольства, ибо как же не гордиться тому, кто приобщился Истине и перед ней склонился? Как не гордиться тому, кто знает путь в небесную страну, в которую мечтают попасть все, от мала до велика?

Но потом приходила тоска, Мозес.

Что-то поначалу нелепое, несуразное, смешное.

Похожее на тлю, поедающую яблоневый сад. На увядающие в зной цветы или сухое русло ушедшего в песок потока.

А теперь посмотри на этого монаха, который еще недавно считал себя избранником, гордился своими подвигами и был готов вести за собой к спасению весь мир! Посмотри, как он еле тащится теперь, сбивая себе в кровь ноги и изнывая от жары, чтобы однажды просто сесть на обочину, потому что у него не осталось больше ни сил, ни желания идти, тем более что он уже и не знает, куда ему надо идти, зачем, в какую сторону, для чего? Все, что он теперь знает, Мозес, это то, что Бог оставил его. Вот настоящая причина. Бог оставил его, и это оставшееся после Него место уже не заткнуть никакими конференциями и никакими самыми размонашескими подвигами… Ах, Мозес, я ведь и сам был такой, и, случается, часто бываю таким еще и сейчас, да, пожалуй, совсем не так уж и редко, как мне, может быть, хотелось думать. Потому что самое трудное для человека – это понять, что он действительно остался один, беспомощный, беззащитный и ни на что не способный, потому что Бог оставил его, Мозес, оставил вместе со всеми его планами, надеждами, идеями, вместе с его уверенностью, что он идет правильным путем, со всеми его опорами, на которые он опирался и от которых теперь так же мало проку, как и ото всех человеческих мнений и соображений. И вот в один прекрасный день, когда он размышлял над этим, надеясь найти ответ, почему Бог поступил с ним так жестоко, ему в голову вдруг пришла мысль, что, собственно говоря, Бог никогда и не был с ним рядом, а все, что он считал божественным, было на самом деле делом человеческих рук и человеческого заблуждения. Он вдруг увидел себя голым. Таким, каким выходят из чрева матери. Облаченным в наготу, у которой даже не было имени. Вот в какую одежду он теперь облекся, Мозес. В одежду стыда и позора. Любой, кто ткнул бы в его сторону пальцем, был бы тысячу раз прав. И это было тем более справедливо, что никому, кто увидел себя одетым в эту одежду, уже невозможно было ни сбросить ее с плеч, ни надеть что-нибудь другое. Зато теперь он наверняка узнал, кого, собственно, следует называть настоящим монахом, а кого – вешалкой для рясы. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю, Мозес? Я говорю, что настоящий монах, друг мой, – это только тот, кто понял, что он проиграл, и проиграл с самого начала. Тот, кто доподлинно узнал, что и через много лет после пострижения он так же далек от победы, как и последний грешник на этой земле, который и дальше обречен проигрывать каждый день, зная, что его слабых сил в лучшем случае хватает только на то, чтобы поднять глаза в небо и прошептать de profundis voco, потому что до самого этого voco дело, как правило, уже не доходило».