Константин Поповский - Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

История этого дня повествует, что, добравшись в шестом часу до монастыря, отец Фалафель имел небольшую стычку с каким-то новым охранником, который никак не хотел пропускать его на территорию монастыря, ссылаясь на распоряжение отца наместника ни в коем случае не пускать в монастырь нищих, цыган и пьяных. Под какую категорию попал в этот вечер сам отец Фалафель, сказать было трудно, но достоверно известно, что проходивший мимо послушник Андрей из свечной лавки вступился за Фалафеля и, к большому соблазну этого охранника, даже побожился и широко перекрестился, так чтобы уже ни у кого не оставалось сомнений в том, что этот мокрый, всклокоченный, одетый в длинную мужскую рубаху и разукрашенный с ног до головы чертополохом человек и есть, в самом деле, отец Фалафель, а не кто-нибудь там еще.

– А ты говоришь – «не пущу», – сказал отец Фалафель, с трудом поднимаясь на первую ступеньку ведущей к храму лестницы и страшно довольный тем, что ему все-таки удалось утереть охраннику нос. Потом он изобразил из пальцев какую-то неприличную загогулину, глумливо помахал ею в воздухе и захихикал.

После, поддерживаемый сердобольным Андреем, стал взбираться по крутой каменной лестнице, и небезуспешно. Впрочем, осилив пятую ступеньку, он вдруг остановился, раскинул крестом руки и возопил, задрав голову и рискуя свалиться с лестницы на камни двора: «В руце твои, Господи, передаю грешного Фалафеля со всеми домашними его!»

Упомянув же домашних, он сел на ступеньку и горько зарыдал, обхватив голову руками и издавая при этом какой-то щемящий звук, от которого хотелось немедленно завыть или забиться головой о каменную кладку лестницы.

Рыдал он долго и со вкусом, так что, постояв немного возле него, Андрей (и без того обремененный всякими болезнями и заботами) заспешил по своим делам, в то время как сам отец Фалафель, размазывая по лицу слезы, принялся вдруг кого-то обличать, называя его то «Антихристом в овечьей шкуре», то «Главным Еретиком», то «Фальшивым учителем мертвых», от чего он сам быстро крестился и всякий раз почему-то понижал голос, опасаясь, наверное, быть услышанным недоброжелателями и врагами.

Так были преодолены еще три каменные ступени, а на восьмой из них отцу Фалафелю пришло на ум слегка освежиться, для чего он достал из заднего кармана плоский бутылек и со светлым чувством к этому бутыльку слегка приложился. Приложившись же, он почувствовал новый прилив сил, в результате чего ему немедленно захотелось попеть, что он и сделал, затянув немедленно «Из-за острова на стрежень» и испугав, тем самым, своим голосом самого себя.

А между тем, служба была уже в самом разгаре.

Уже вовсю доносилось сюда ладное пение, оповещающее о скором прибытии Того, кто имел власть вязать и разрешать, – и слыша это пение, отец Фалафель, который умудрился преодолеть еще пару ступенек, – уронил голову на грудь и снова зарыдал, обличая на сей раз самого себя и называя себя то «Иудой», то «Люцифером», то «Ненасытным Ахавом»», а иногда даже почему-то «Неправедным Мельхиседеком», от упоминания которого отец Фалафель закрывал лицо руками и рыдал пуще прежнего.

– Что же ты, касатик, плачешь прямо на холодном камне? – остановилась перед плачущим отцом Фалафелем спешащая домой прихожанка.

– Что камень? Разве в камне дело? – горько отвечал отец Фалафель, готовясь вновь погрузиться в царство слез.

– Ну и сиди тогда, наживай болезни, – сказала прихожанка и, повернувшись, отправилась по своим делам.

Другая прихожанка, впрочем, оказалась более разговорчивой. Она сказала:

– Батюшки-светы, да ведь это наш отец Фалафелюшка. Пригрелся, как курица на насесте…Что такой грустный, Фалафелюшка?

– Великий грешник я, вот кто, – сообщил Фалафель, вытирая слезы. – И нет мне прощения ни в этой жизни, ни в той, тамошней.

– И-и, удивил, – засмеялась прихожанка. – Мы тут все великие грешники, что ж нам теперь – всем рыдать, что ли, без конца?.. Что ж мне-то надо делать?.. Пойди да покайся, а если согрешишь опять, так и снова иди под исповедь, вот и будешь угоден Богу… А ты разве по-другому?

– Говорю же тебе, великий, – сказал отец Фалафель, чувствуя вдруг некоторую приятность от того, что он оказался таким великим грешником, которого еще свет не видел. Чтобы удостовериться в этом окончательно, он поднял руку и стал загибать один за другим пальцы. – Нищему не подавал, сирых обижал, начальство не слушался, обязанностями пренебрегал, злоязычью не противился, Богу не доверял, с еретиками общался, чревоугодием страдал, тщеславию предавался, в сомнениях погрязал… Говорю же – великий!

– Да ты просто злодей какой-то, – сказала прихожанка и застучала по лестнице своими каблучками. – Неровен час, зарежешь еще.

– Не понимаешь ты, – крикнул отец Фалафель ей вслед, но она его уже не слышала.

Между тем храмовое пение зазвучало с новой силой.

И вот подгоняемый этим пением и добравшись, наконец, до последней ступеньки, отец Фалафель почувствовал вдруг себя кем-то вроде Амундсена, покоряющего Северный полюс. Он широко перекрестился и, нетвердо ступая, подошел к храму.

– Гляди-ка, кто пришел, – сказал один из свободных от службы монахов, вышедший слегка проветриться. – Между прочим, тебя игумен с обеда ищет.

– Что-то я не помню, чтобы меня кто-то искал, – отвечал Фалафель, качаясь и пытаясь за что-нибудь уцепиться, чтобы обрести равновесие. – Зачем это я ему нужен, интересно?

– А это ты у него спроси, – сказал монах. – Он как раз что-то про тебя говорил.

– Странно, – сказал Фалафель, перекрестившись и входя в храм.

– Странно, странно, – бормотал он, протискиваясь сквозь толпу и полагая, что должен немедленно предстать перед игуменом, чтобы и он, и прочие монахи убедились, что с отцом Фалафелем, слава Богу, все в порядке, так что не стоит об этом даже и говорить.

Отец Нектарий был первым, кто увидел клетчатую рубашку и картуз отца Фалафеля. Сам он сегодня не служил, сославшись на живот, но за службой следил строго, а иногда даже кричал на особо нерадивых и ленивых.

– А вот и наша игла в копне соломы, – негромко сказал игумен, любящий иногда говорить метафорически. – Ну-ка, ну-ка, иди-ка сюда, милый… Расскажи, где был, что видел…

В ответ отец Фалафель застенчиво улыбнулся и чуть не сел на какую-то стоящую на коленях богомолку.

– Так ведь что, – сказал он, не переставая улыбаться. – Дело, как говорится, наживное.

Он шмыгнул носом и снова чуть не сел на молящуюся женщину.

– Шапку-то сними, – сказал отец Нектарий, поражая присутствующих своим спокойствием. – Не в библиотеке чай. В храме Божием.

– Виноват, – сказал отец Фалафель, покачиваясь и снимая свой картуз.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал наместник, взяв Фалафеля за плечо и наклоняя его голову к себе. – Это что еще у нас тут за Третьяковская галерея?.. А ну-ка не дергайся.