Пьер Шоню - Во что я верую

Если «я верю» лишь с трудом может быть сообщено другому лицу, стоит ли говорить об этом? Стоило ли мне пытаться привлечь ваше внимание, тогда как сферы общения завалило больше сообщений, чем мы с вами сумеем когда-либо воспринять, — сообщений, которые доносят те пятьдесят тысяч слов, что ежедневно обрушиваются на вполне усредненного горожанина через посредство иллюстрированных еженедельников и радио: пятьдесят тысяч кодированных сообщений с насыщенной эмоциональной нагрузкой, тщетно пытающихся до нас добраться? Сознание наших предков было полем с куда меньшим количеством завалов. Каждое слово, каждое сообщение оставляло на нем отчетливые следы, подобные тем, что на свежевыпавшем снегу остаются от человеческих шагов. На какой успех может рассчитывать мое непритязательное сообщение, пытаясь пробраться через проход, забитый, точно шоссе, по которому в летние выходные дни тянутся на юг бесчисленные автомобили, когда никому нет дела до нефтяного кризиса и до лицемерных рассуждений об охране окружающей среды, — уже загроможденный таким изобилием сообщений, куда более привлекательных и рассчитано соблазнительных, чем то, что пытаюсь вам передать я?

Выбор — за издателем. Его профессия прекрасна и полна очарования; письменное изложение мыслей — элемент могучего воздействия в исходной части цепи направленной речи — той, что изливается единым потоком, а не брызжет в разные стороны. Направленная речь — составной элемент власти, которой наделена культура. Эта власть — важнейшая из всех, важнее политической и экономической властей, даже если она не является полностью независимой ни от той, ни от другой. Нам мало что о ней известно, если не считать того, что вообще-то она не слишком восприимчива к сообщениям, близким по своей природе к тому, которое мне хочется вам доверить.

При мысли о тех, кто уже поднимался на эту трибуну, я чувствую себя удрученным и встревоженным. Я приветствую выдающиеся таланты, имея при этом в виду Мориса Клавеля с его пламенным стилем и душой; меня восхищают такие чтимые во всем мире ученые, как Робер Дебре [8] Французский врач-педиатр (1882–1978). ; мне приходят на память виднейшие политические деятели и представители средств массовой информации, члены прославленных академий, лауреаты Нобелевских премий и, уж во всяком случае, те, на чью долю выпало то свойственное нашему времени признание, которое выражается сотнями тысяч проданных экземпляров книг.

Будучи профессиональным историком, работником высшей школы, я сделал попытку ввести в оборот такую историю, которая говорит языком цифр, расчетов, измерений, — мы называем это количественным методом в истории, а, точнее говоря, серийным методом в истории, — ввести её в поле анализа настоящего времени.

Я нашел себе место на стыке нескольких дисциплин. Я получил признание своих коллег в рамках того, что принято называть международным научным сообществом, и я горжусь тем, что, возложив на меня председательство в чрезвычайно многочисленных случаях, они доверили мне кое-какие ответственные обязанности, которые я пытаюсь выполнять по мере своих сил.

Моим уделом стала счастливая семейная жизнь, и если горе и стучалось в мои двери, то против этого я, как и другие, оставался бессильным.

Подобно всем историкам, я — человек, опирающийся на память; при этом меня страстно волнует настоящее. И как раз стремление постигнуть его и предугадать будущее побудило меня в ранней молодости устремиться на поиски прошлого, сделавшего нас такими, какие мы есть. Мне хотелось бы быть автором следующей фразы. Она принадлежит Бергсону [9] Французский философ (1859–1941), лауреат Нобелевской премии, оставивший обширное наследие, в своей основной части неоднократно переводившееся и на русский язык. Оказал огромное воздействие на французскую и на всю мировую философскую мысль в целом, а в более широком смысле — на мировую культуру. , и я готов под ней подписаться: «Временная протяженность — это непрерывное поступательное движение прошлого, грызущего будущее и увеличивающегося в объеме по мере своего продвижения вперед. Коль скоро прошлое беспрерывно возрастает, ему присуща и бесконечная самосохраняемость».

Память сильнейшим образом притягивает меня; она представляется мне драгоценным достоянием — и непрочным заслоном от смерти. Я — историк именно оттого, что мне присуще это бергсоновское видение временной протяженности. Будучи человеком страсти, но страсти душевной, загнанной внутрь, я долгое время полагал, что мои профессиональные обязанности, мое положение воспитателя, научного работника, смиренного труженика на ниве движущихся наощупь, оступающимися, неверными шагами исследований в сфере гуманитарных наук, обрекают меня на молчание. Будучи работником высшей школы, а значит — «человеком Короля и Церкви», я верил, что мой долг — сдержанность в выражении своих мыслей. Я думал так до тех пор, пока не уяснил, что порвалась основа бытия, что совершен грех, которому предстоит вызвать распад того, что скрепляет общественное устройство, умалить значение жизни и культуры — жизни и всего того, что придает ей ценность; что под угрозой оказывается достоинство бытия. Тогда, и только тогда, я сделал попытку нарушить молчание и заставить, без всякой надежды на успех, услышать свой протестующий голос. Меня извиняет, при моей последовательности в отстаивании своих идей, то, что я вступаю в бой только за дела, обреченные на поражение, когда насмешки и презрение — это все, чего можно ожидать. Я верю в свободу, в уважение к жизни с того самого момента, когда она зарождается в материнском лоне, — и вплоть до ее возможных дальнейших проявлений во времени и за его пределами; я верю, что породившей нас цивилизации есть еще что дать миру. Я верю, что земля и воздух этой страны, нашей «милой Франции», наделены особым ароматом. Я родился поблизости от Вердена, получил воспитание в Меце, с молодых лет был в контакте с Африканской армией; в моей крови — Юг и Север моей родины; мои предки — крестьяне, которые выращивали рожь и каштаны, пшеницу и виноградники; я жил во Франции и за границей; я люблю свою семью и эту страну и, через посредство этой моей родины, — страны, которые являются родными для всех прочих людей. Моя всеобщность — крестьянского толка, точная и конкретная.

Будучи человеком веры, — она ниспослана мне благодатью, — я верю, что у жизни есть смысл, что смысл есть и у мира, что этот смысл достался нам через сохраняемую и передающуюся память, что этот смысл есть Слово, что он есть Лицо, что это — смысл какой-то одной жизни в условиях жизни вообще, что он есть некая индивидуальная история в рамках Истории, чья-то жизнь и чья-то индивидуальная история, придающие смысл Жизни, Истории и Миру. Эту веру я разделяю вместе с миллионами людей в цепи той временной протяженности, которая движется вперед, растет в объеме и, по мере своего продвижения, не перестает хранить себя от гибели.