Гилберт Кийт Честертон - Еретики

Возражение же, которое заслуживает особого внимания, состоит в том, что научно обоснованный брак можно навязать только нерассуждающим рабам и трусам. Не знаю, правы ли брачные агенты от науки (как они полагают) или не правы (как полагает мистер Уэллс), утверждая, что медицинское наблюдение поможет произвести на свет сильных и здоровых людей. Я уверен лишь в одном: если это и произойдет, то первым делом эти сильные и здоровые люди камня на камне не оставят от медицинского наблюдения.

Ошибка всех подобного рода медицинских рассуждений в том, что понятие здоровья привязывается к понятию заботы. Какая связь между здоровьем и заботой? Здоровье предполагает беззаботность. Забота необходима в особых, экстраординарных случаях. Когда мы нездоровы, нам, чтобы выздороветь, может понадобиться забота. Но и тогда мы стремимся поправиться только для того, чтобы снова стать беззаботными. Врачи имеют дело исключительно с больными людьми, которым надлежит заботиться о своем здоровье.

Социологи же обращаются к нормальным людям, к человечеству. А человечеству надлежит быть безрассудным, ибо здоровый человек должен выполнять все основные функции обязательно с удовольствием и для удовольствия; они явно не должны выполняться с осторожностью или для предосторожности. Человек должен есть, чтобы удовлетворить свой изрядный аппетит, а вовсе не для того, чтобы поддерживать жизненные силы своего организма.

Человек должен заниматься физическими упражнениями не потому, что он слишком толстый, а потому, что любит фехтовать, или скакать верхом, или взбираться на горы, просто любит рапиры, лошадей или горы. И жениться человек должен потому, что он влюбился, а вовсе не потому, что мир необходимо населить людьми. Пища действительно будет питать его организм, пока он не задумывается о своем организме. Физические упражнения действительно помогут ему сохранить хорошую форму, пока он думает о чем–то совершенно другом. А в браке действительно может появиться на свет полнокровное поколение, если этот брак — результат естественного и полноценного влечения.

Основной закон здоровья как раз в том и состоит, что мы не должны воспринимать наши потребности как потребности; их надо воспринимать как роскошные дары. А потому давайте беспокоиться только о таких пустяках, как царапины или легкое недомогание и прочих недоразумениях, с которыми можно справиться с помощью заботы. Но во имя здравомыслия давайте оставаться беззаботными в том, что касается таких важных вещей, как брак, иначе наша жизнь перестанет бить ключом.

Мистер Уэллс, однако, еще не вполне освободился от узкого научного мировоззрения, чтобы понять, что на свете есть вещи, которые на самом деле и не должны быть предметом науки. Он все еще пребывает под влиянием величайшего заблуждения; я имею в виду присущее ученым обыкновение начинать не с человеческой души, т. е. первого, о чем узнаёт человек, но с какой–нибудь протоплазмы, о которой человек узнаёт чуть ли не в последнюю очередь. Существенный недостаток его прекрасного интеллекта заключается в том, что он в недостаточной степени учитывает тот материал или вещество, из которого сделаны люди.

К примеру, в его новой Утопии основным принципом, говорит он, будет неверие в первородный грех. Если бы мистер Уэллс начал с человеческой души — то есть, по сути, с самого себя, — он понял бы, что первородный грех — это чуть ли не первое, во что надо верить. Он понял бы (если сформулировать кратко), что постоянная возможность проявления эгоизма проистекает из самого факта наличия «эго», а не из каких–либо провалов в воспитании или дурного обращения. Слабое место всех утопий как раз в том и состоит, что их создатели берут величайшую сложность человеческого бытия и считают ее преодоленной, а затем подробно излагают, как люди преодолевают множество мелких трудностей.

Сперва они предполагают, что ни один человек не возжелает больше положенной ему доли, а потом принимаются изобретательно рассуждать, как доставить эту долю — на автомобиле или на воздушном шаре. Еще более яркий пример невнимания мистера Уэллса к человеческой психологии обнаруживается в его космополитизме, когда он в своей Утопии отменяет все межнациональные границы. Со свойственным ему простодушием он утверждает, что Утопия должна быть одним всемирным государством, ибо в противном случае люди могут вести войны. Похоже, ему не приходит в голову то, что вполне очевидно для многих из нас: если бы существовало всемирное государство, то мы все равно вели бы с ним войну до скончанья времен. Если мы допускаем разнообразие в искусстве и в мысли, то разумно ли полагать, что не будет разнообразия в сфере управления?

Все очень просто. Если только вы не хотите намеренно воспрепятствовать какому–нибудь благому начинанию, то вы не можете воспрепятствовать убеждению, что за такое благое дело стоит сражаться. Невозможно предотвратить возможный конфликт цивилизаций, поскольку невозможно предотвратить возможный конфликт между идеалами. Если бы прекратились нынешние раздоры между нациями, то возник бы раздор между утопиями. Ибо даже высший идеал не есть только стремление к единству; высший идеал есть также и стремление к установлению различий. Мы нередко видим, что люди сражаются за единство; но нельзя помешать им сражать и за различия. Это разнообразие в высшем идеале есть смысл яростного патриотизма и яростного национализма великой европейской цивилизации. Оно, кстати, является и смыслом доктрины Троицы.

Однако, на мой взгляд, основная ошибка философии мистера Уэллса несколько глубже, и кроется она в его весьма увлекательных рассуждениях в вводной части его новой Утопии. В каком–то смысле его философия сводится к отрицанию возможности философии как таковой. По крайней мере, он утверждает, что нет никаких надежных и заслуживающих доверия идей, основываясь на которых мы можем достичь полного интеллектуального удовлетворения. Впрочем, будет ясней и интересней, если процитировать самого Уэллса.

Он говорит: «Ничто не выдерживает испытания временем, нет ничего точного и определенного (за исключением ума педанта)… Вот такое бытие! Да и бытия нет, есть лишь всеобщее становление индивидуальностей, и Платон отвернулся от истины, обратив свой взор на музей конкретных идей». И затем мистер Уэллс продолжает: «В том, что мы знаем, нет ничего незыблемого. Мы меняем слабые прожекторы на более мощные, но каждый более мощный луч, проникая сквозь прежде непроницаемые области, высвечивает за ними новые темные места».

Что ж, когда Уэллс выражает подобные мысли, я, при всем моем уважении к нему, должен заметить, что он не видит очевидного различия. Неправда, что в нашем знании нет ничего незыблемого. Если бы это было так, мы бы этого не знали и не могли бы называть это знанием. Наше умственное развитие может сильно отличаться от умственного развития людей, живших несколько тысячелетий назад; но оно не может быть совершенно отличным от их развития, иначе бы мы не видели какого–либо отличия. Мистер Уэллс наверняка должен понимать наипервейший и самый простой из парадоксов на пути к источникам истины.