Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

Выпустили Дон Кихота из клетки, дабы содеял он то, от чего не отвертишься; и, очистив тело, подвергся он еще одному испытанию, потяжелее, состояло же оно в том, что пришлось нашему Рыцарю выслушать пустопорожние сентенции благоразумного каноника, упорно пытавшегося доказать Рыцарю, что тот на самом деле не очарован и что странствующих рыцарей на свете не существует. На это Дон Кихот очень хорошо ответил, что если не достоверны сведения об Амадисе и Фьерабрасе, то не более достоверны- и сведения о Гекторе, и о Двенадцати пэрах, и о Роланде, и о Сиде. 110Так оно и есть, ибо, как я уже сказал, разве Сид реальнее, чем Амадис или сам Дон Кихот? Но каноник, человек жестоковыйный и нашпигованный примитивнейшим здравым смыслом, отделался, подобно прочим любителям силлогизмов, — все они каноники, кто больше, кто меньше, — всякими банальностями вроде того, что нельзя сомневаться в существовании Сида или Бернардо дель Карпио, 111но можно усомниться в том, что они совершали подвиги, им приписываемые. Судя по всему, был этот самый каноник одним из тех жалких типов, что орудуют критикой, словно решетом, и берутся уточнить, с ворохом бумажек в руке, происходило ли некое событие так, как о том повествуется, или не происходило, не замечая, что прошлое уже не существует, а воистину существует лишь то, что воздействует; и что одна из так называемых легенд, когда побуждает людей к действию, воспламеняя им сердца, либо когда приносит им утешение, в тысячу раз реальнее любой реляции о действительных событиях, истлевающей где‑нибудь в архиве.

Рыцарские романы все сплошь лживы? «Перечтите эти книги, и вы увидите, какое они вам доставят удовольствие…» — возразил победоносно Дон Кихот. Господи помилуй, чтобы каноник да не понимал неотразимой мощи этого аргумента, притом что сам почитает из истинных истинными столько других вещей и полагает, что они истиннее, чем те, которые познаются органами чувств; и все это вещи, истинность которых обосновывается утешением и пользою, из них извлекаемыми и достаточными для успокоения совести! Чтобы такой человек, как сам каноник Святой Католической Апостольской Римской Церкви, да не понимал, что все приносящее утешение не может не быть истиной именно потому, что приносит утешение, и не к чему искать утешения в истине логической! А что было бы, если бы доводы каноника обратили против него самого, применив к книгам о небесном рыцарстве либо о загробной жизни? Если бы доводы, которые приводил каноник в обоснование того, что рыцарское служение — безумие, рикошетом ударили по нему самому, как обоснование того, что безумие — служение Кресту? Дон Кихот воспользовался доводом, многократно приводившимся, о том, что рыцарские эпопеи всеми приняты на веру; почему, собственно, в его устах довод этот не имеет силы? А главное, он прибавил: «Что касается меня, то могу вам сказать, что с тех пор, как я сделался странствующим рыцарем, я стал мужественным, учтивым, щедрым, воспитанным, великодушным, любезным, смелым, ласковым, терпеливым…». Решающий довод! Решающий довод, каноник не мог отвергнуть его, ибо знал: если люди, уверовав в предания, сделались смиренными, кроткими, милосердными и готовыми сносить смертные муки, то из этого следует, что предания, сделавшие их такими, истинны. И если предания их такими не сделали, стало быть, не истинны они, а лживы.

О Господи, с какими канониками приходится сталкиваться на путях–дорогах сей жизни! Тот, что попался Дон Кихоту, был сущим олицетворением картонного благомыслия, но неужели не затаил он в себе хоть крупицы безумия? Навряд ли: благомыслие источило ему все нутро. У столь рассудительных людей только и есть что рассудок; они мыслят лишь головою, а надо мыслить всей душой и всем телом.

Канонику не удалось убедить Дон Кихота, да оно и не было возможно. Почему? А по той же самой причине, по которой, согласно объяснению святой Тересы («Книга моей жизни», глава XVI, раздел 5), проповедникам никак не добиться, чтобы грешники отстали от грехов своих: «потому как у тех, кто проповедует, мозгу много», «был бы у них взамен мозгу великий пламень любви к Господу, подобный тому, какой был у апостолов, а так огонь их плохо греет». Вот ведь Дон Кихот сумел подвигнуть насмехавшихся над ним на то, чтобы они, не щадя собственных боков, ратовали и сражались за признание таза не тазом, но шлемом; а мозговитому канонику не удалось убедить Дон Кихота в том, что странствующие рыцари никогда не существовали; все дело в том, что мозг у Дон Кихота высох, но Рыцарь пламенел великим пламенем любви к Дульсинее, тайно распалившимся и разгоревшимся от того, что за двенадцать лет мучений видел он Альдонсу лишь четыре раза, и то украдкой; и оттого его пламя согревало тех, кто шел к нему с искренней верой. Взять хотя бы Санчо, почувствовал же он, что до того, как начал служить своему господину, жил, сам того не сознавая, жизнью, пронизанной ледяным холодом.

Затем последовали эпизод с козопасом и приключение с бичующимися; и немного дней спустя запертого в клетке Рыцаря привезли в его деревню, в воскресенье, да к тому же в полдень, в усугубление издевательств и насмешек. И Санчо вернулся домой, исполненный веры в рыцарские истории, что и высказал своей жене: «…а все‑таки славная это штука бродить за счастьем, карабкаясь по горам, блуждая по лесам, взбираясь на скалы, посещая замки и останавливаясь на ночлег в гостиницах на даровщинку, не платя, черт его побери, ни гроша!»

Так кончилось второе странствие Дон Кихота и первая часть его истории.

Когда Дон Кихот прожил у себя дома целый месяц в полнейшем покое, вкушая пищу, «подкрепительную для сердца и мозга», его домашние решили, что он излечился от рыцарского героизма, и священник с цирюльником явились к нему с намерением искушать его и испытывать. Тут меж троими произошел известный разговор, который сохранил для нас Сервантес, и были произнесены слова: «Странствующим рыцарем я и умру», обращенные к племяннице. Затем последовала история про сумасшедшего из Севильи, меланхолический ответ идальго: «Ох, сеньор брадобрей, сеньор брадобрей, поистине слеп тот человек, который даже сквозь сито ничего не видит!» — и все прочее.