Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

В ту пору, когда у меня в мыслях бушевала неистовая галерна, 112я получил письмо от одного друга, и в письме этом, после тысячи похвал, долженствовавших позолотить пилюлю, мой друг давал мне понять, что почитает меня безумцем, поскольку меня лишают покоя заботы, которые никогда не мешали ему спать. И, читая письмо, я говорил себе: «Господи помилуй, вольно же людям путать безумие с недомыслием, ведь бедный мой друг, оттого лишь, что видит во мне безумца, полагает, что я настолько слеп, что даже сквозь сито ничего не вижу; принимает меня за такого глупца, которому не под силу уразуметь его намеки!» Но я быстро нашел утешение в дружбе моего друга. Не видишь разве, что твой заботливый друг изо всех сил старается угодить тебе именно потому, что почитает тебя безумцем?

Покуда Дон Кихот, священник и цирюльник вели эти беседы, во дворе затеялась преизрядная потасовка между Санчо, с одной стороны, и племянницей вкупе с экономкой — с другой, поскольку обе не желали впускать его, укоряя за то, что он смущает и соблазняет своего господина да таскает его по трущобам, в ответ на что Санчо заявил, что если уж кого смущали, соблазняли и таскали по трущобам, посулами выманив из дому, так это его.

Но тут следует заметить, что, возможно, экономка и племянница были не так уж далеки от истины, ибо оба они, и Дон Кихот, и Санчо, смущали, и соблазняли, и таскали друг друга по трущобам сего света. Тот, кто почитает себя ведущим, нередко оказывается в значительной мере ведомым, и вера героя питается тою верой, которую удается ему внушить своим последователям. Санчо был для Дон Кихота человечеством; и Санчо, в вере шаткий, но временами укреплявшийся в ней, ибо черпал ее у своего господина, в свою очередь питал веру Рыцаря. Чтобы верить себе самим, мы обычно нуждаемся в том, чтобы поверили нам; и я готов был бы утверждать, что Бог питается нашею людской верой, не будь такое утверждение чудовищной ересью и даже явным нечестием. Мысль, которую глубочайшим и возвышеннейшим образом выразил Гонгора, хотя и обратив ее, для виду, к божествам Греции, в алмазных — по твердости и блеску — строках, гласящих:

Из древа идолов творит резец, Богов из идолов творит молитва. 113

По единому образу выковали Рыцаря и оруженосца, как предположил священник. И в жизни, прожитой обоими сообща, самое великое, самое утешающее то, что одного нельзя себе представить без другого, что они не только не являются двумя противоположными полюсами, как ошибочно полагают иные, но были и пребудут даже не двумя половинками одного апельсина, 114а единым существом, увиденным с двух сторон. Санчо не давал умереть санчо- пансизму в Дон Кихоте, а Рыцарь кихотизировал оруженосца, выводя из глубины души наружу его кихотическую суть. И хотя сказал Санчо: «Родился я Санчо и хочу умереть Санчо», нет сомнения, что внутри Санчо немало от Дон Кихота.

Так что когда остались они вдвоем, сказал идальго оруженосцу знаменательные слова: «…вместе мы отправились, вместе поехали, вместе и скитались; ту же судьбу и тот же жребий мы разделяли оба…»; а еще сказал: «…я — голова, а ты, мой слуга, — один из моих членов; и по этой причине если со мной случается несчастье, то оно случается и с тобой, и ты должен чувствовать мою боль, а я твою», — многозначительнейшие слова, в которых Рыцарь выказал, сколь глубоко он чувствует, что они с оруженосцем — единое целое.

Еще побеседовали они о том, что про них говорится в мире (главнейшая забота Дон Кихота), а затем Санчо привел бакалавра Самсона Карраско; и тут выходит на подмостки сей типический персонаж, удостоенный ученого звания в той самой Саламанке, которая столько для меня, грешного, значит. 115Бакалавр этот, удостоенный звания в Саламанке, после двух наших героев — самое значительное лицо в их истории: он сгусток и квинтэссенция здравого смысла, любитель шуток и проказ, главарь и предводитель всех тех, кто мусолил житие Хитроумного идальго, гулявшее по рукам. Бакалавр остался отобедать с Дон Кихотом и заодно понасмешничать над ним в благодарность за приглашение.

И простодушный Дон Кихот — герои всегда простодушны, — наслушавшись рассказов об истории, повествовавшей о его подвигах, зажегся жаждой славы, ибо «человека добродетельного и выдающегося должно особенно удовлетворять, что еще при жизни добрая слава его звучит на языках разных народов, издающих и печатающих его историю»; а посему решил он снова выступить в поход, и объявил Самсону Карраско о своем решении, и в простоте душевной спросил бакалавра, «в какую сторону он посоветует ему отправиться».

Из этого разговора становится совершенно ясно, насколько глубоко проникло в душу Санчо честолюбие, каковое вдохнул в него Дон Кихот; и тот, кто в предыдущей главе сказал: «Родился я Санчо и хочу умереть Санчо», теперь возжелал умереть доном Санчо, и важным сеньором, и дедом графов и маркизов.

Конечно, одна из самых важных, а то как же! Ведь покуда Санчо препирался со своей женой, Дон Кихот вел спор с экономкой и племянницей, домашними помехами его героизму.

И пришлось услышать доброму Рыцарю, как его племянница, девчонка, которая не умела еще как следует управиться с дюжиной коклюшек, осмелилась отрицать существование странствующих рыцарей! Грустно это — услышать в собственном доме и из уст какой‑то девчоночки благоглупости, которые в ходу у черни и которые она повторяет с чужого голоса.

И подумать только, ведь эта самая девчонка Антония Кихана теперь властвует и царствует над всеми мужчинами Испании! Да, именно она, эта наглая девчонка, эта курочка с птичьего двора, бескрылая любительница поклевать, гасит в зародыше всякую искру героизма. Не она ли говорила своему сеньору дяде известные слова: «…и, несмотря на это, слепота ваша так велика и безумие так явно, что вы уверены в своей храбрости и силе, между тем как вы стары и немощны; вы хотите выпрямить все то, что на свете криво, а сами вы согнуты годами, и самое главное — вы утверждаете, что вы рыцарь, меж тем как вы совсем не рыцарь, ибо хотя идальго и может им стать, но человек бедный — никогда!» И даже мужественный Рыцарь Веры, побежденный бесхитростной прямотой этой незначительной девчоночки, смягчился и отвечал ей: «В твоих словах есть много правды, племянница».