Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

В главе XXXVII «Книги моей жизни» Тереса де Хесус рассуждает о том, что «в мирских мелочах не следует упускать ни единой», дабы «не давать повода к огорчениям тем, для кого мелочи эти — дело чести»; а о тех, кто утверждает, что «монастыри должны быть рассадником тонкого воспитания», святая говорит, что все это ей не по уму. И добавляет, что на изучение таких тонкостей никакого времени не хватит, ведь для того только, «чтобы выучиться, как к кому обращаться в письмах, нужно бы завести кафедру в университетах и лекции читать, где объяснялось бы, на сколько сверху листа отступать, сколько снизу оставлять и кого величать «сиятельным», а кого «превосходительным»». Отважная монахиня не знала, куда все это заведет, потому что, не дожив еще и до пятидесяти в ту пору, когда писались вышеприведенные строки, она говорила: «За то время, что живу на свете, видала я столько перемен, что не знаю, как и жить». И добавляла следующее: «Воистину в жалость мне люди духовные, вынужденные пребывать в миру ради некоей святой цели, ибо в такого рода делах приходится им нести тяжелейший крест. Когда бы все они могли сговориться и прикинуться невеждами, да притом и возжелать, чтобы все почитали их таковыми в столь тонкой науке, от многих трудов бы избавились». Еще бы! В самом деле, люди духовного склада должны сговориться и прикинуться невеждами в мирских мелочах и возжелать, чтобы все почитали их таковыми.

Если любим мы правду превыше всего на свете, нам надо сговориться о том, чтобы не замечать предписаний и заповедей этого пресловутого хорошего вкуса, в которые правду стараются вырядить; а еще договориться о том, чтобы попирать все нормы благолепия; и пусть нас укоряют в безвкусии, мы сами того хотим.

Бродит тут на свободе свора гаеров: вечно бубнят омертвелый Символ веры, 140наследие прадедов, и вечно выставляют напоказ родовой герб, награвированный на перстне либо на набалдашнике трости; и чтут славные традиции наших предков, 141как чтут всякое другое старье: ради того, чтобы прослыть людьми изысканными и произвести приятное впечатление. Быть консерватором — хороший тон; и весьма элегантно. Эта свора гаеров объявила банальщиной все, в чем есть страсть, пыл и порыв, и безвкусицей — нападки и атаки на все кукольные и марионеточные театрики, которыми они заправляют. И когда эти карнавальные пугала, высохшие и дуплистые дубы, да к тому же пробковые, пойдут твердить вновь и вновь глупейшую фразу: «Учтивость храбрости не в укор», выйдем навстречу и скажем им прямо в глаза, и без всякого почтения к их бородам, буде имеются таковые, что учтивость храбрости в укор, что истинное донкихотовское мужество часто в том и состоит, чтобы попирать всяческие «учтивства», а при необходимости может и должно быть грубым. Особенно же со всяческими маэсе Педро, кормящимися райком.

Есть ли что‑нибудь ужаснее, чем обедня, которую служит неверующий священник — и лишь ради денег? Смерть всяческому гаерству, всяческой узако 1ненной фикции!

Будучи проездом в Леоне, я отправился поглядеть на его стройный готический собор, 142этот высокий каменный светильник, под сводами которого пение каноников смешивается с глубокими звуками органа. Я разглядывал витые колонны и высокие витражи; сквозь многоцветные их стекла пробивался солнечный свет, дробясь и разлетаясь яркими бликами, я глядел вверх, на переплетения нервюр, 143и думал: сколько безмолвных желаний, сколько невысказанных надежд, сколько тайных помыслов приняли эти каменные своды, сколько молитв, произнесенных шепотом или про себя, сколько просьб, проклятий, упреков! Сколько тайн слышалось в исповедальнях! Вот бы эти желания, надежды, помыслы, молитвы и мольбы, шепот, проклятия, восхваления и тайны обрели голос, прорвались сквозь привычное литургическое пение кафедрального хора! В корпусе вигуэлы, 144в ее нутре спят все звуки, которые извлекли из ее струн человеческие пальцы, и все звуки, которые пролетели мимо, коснувшись ее на лету своими певучими крыльями; и если б проснулись все эти звуки, спящие в ее корпусе, она треснула бы, не выдержав натиска звуковой бури. И подобным же образом, когда бы проснулось все, что спит под сводами собора, каменной вигуэлы, проснулось и зазвучало, собор обрушился бы под натиском многоголосия неисчислимого хора. Голоса, обретя свободу, вознеслись бы к небу. Обрушился бы каменный собор, не выстоял бы, не выдержал неистового напряжения первых же нот, но из развалин, неумолчно поющих, воздвигся бы собор духа, светящийся, невесомый и притом куда прочнее каменного, — грандиозная базилика, которая вознесла бы к небу колонны живого чувства, и пошли бы от них ответвления по всему своду Божию, а весь мертвый груз скатился бы наземь по аркбутанам и контрфорсам идей. 145Уж это не было бы привычным обрядом. Какой музыкой зазвучали бы тогда в наших соборах все молитвы, все слова, все помыслы и все чувства, таившиеся под их сводами! Вот бы ожили глубины, самые глубинные глубины заколдованной пещеры Монтесиноса!

Но вернемся к кукольному театру. В столице моего отечества — и отечества Дон Кихота — есть кукольный театр, на подмостках которого разыгрывается освобождение Мелисендры, или возрождение Испании, или революция сверху; и там, в парламенте, двигаются картонные фигурки, 146которые дергает за ниточки маэсе Педро. И давно пора, чтобы ворвался туда безумный странствующий рыцарь и, не обращая внимания на вопли, принялся бы валить с ног, обезглавливать и увечить всех, кто там жестикулирует, и погубил бы и изничтожил все достояние маэсе Педро.

Каковой добился‑таки своего, и Дон Кихот, бедняга, — недаром жил в нем добряк Алонсо Кихано Добрый, — убедился, что все случившееся результат волшебства, и сам присудил себя к штрафу за убытки. И заплатил с лихвой. Впрочем, если подумать, то справедливо, чтобы тому, кто живет лживыми вымыслами, после изничтожения оных по мере возможности возместили убытки, покуда не научился жить истиной. И то сказать: если отнять у гаеров их гаерский промысел, а они только им и умеют кормиться, чем же им в таком случае жить? И так же верно, что не смерти грешника хочет Бог, а чтобы обратился к добру и жил; чтобы мог он обратиться к добру, ему надо жить, а чтобы он мог жить, ему надо дать средства к существованию.

О Дон Кихот Добрый, с какою щедростью ты заплатил за ложь — после того как сам же свалил ее с ног, обезглавил и изувечил: ты дал четыре с половиною реала за короля Марсилия Сарагосского, пять с четвертью за Карла Великого и расплатился за прочих, так что общая сумма составила сорок два реала с тремя четвертями! Если бы можно было за такую же цену разнести в щепки кукольный театр парламента, да и тот, другой, тоже! 147