Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

В герцогском дворце был оказан Дон Кихоту глумливо–торжественный прием, его облачили в одеяния, соответствовавшие рыцарским обычаям, и повели обедать.

Там‑то, за герцогским столом, и повстречался наш Рыцарь с тем самым «важного вида священником, из тех, что состоят духовными наставниками в домах знатных особ; из тех, кто, не будучи сам знатною особой по рождению, не в состоянии обучить своих подопечных тому, какими надлежит быть знатным особам; из тех, кто стремится убожество собственного духа превратить в мерило величия великих мира сего»; [41] В переводе Г. Лозинского: «из числа духовников, приставляемых к домам иных вельмож, — один из тех, кто, не будучи по рождению вельможей, не в состоянии обучить вельмож обязанностям их сана; из тех, кто стремится к тому, чтобы великолепие знати измерялось скаредностью их собственной души». В тексте Сервантеса: «1а grandeza de los grandes», т. е. непереводимая понятийная игра (в буквальном переводе «величие великих» значит в то же время «величие грандов»). и сей священнослужитель обратил к Дон Кихоту, которого назвал Доном Глупцом, неприязненное и озлобленное назидание, посоветовав нашему Рыцарю вернуться домой и растить детей, если они у него есть, заниматься своим хозяйством, а не «носиться по свету и гоняться за химерами, смеша всех добрых людей, знакомых и незнакомых».

Ох, как же долговечно, и жизнестойко, и неискоренимо у нас в Испании племя этих мозговитых и важных священнослужителей, стремящихся убожество собственного духа превратить в мерило величия великих мира сего! Дон Глупец! Дон Глупец! Вот как назвал тебя, мой возвышенный безумец, сей важный муж, представитель и образчик истинной человеческой глупости! Важный священнослужитель, как видно, не читал Евангелий, не знал Нагорной проповеди, в которой сказал Иисус: «…кто же скажет брату своему «рака», подлежит синедриону, а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной» (Мф. 5:22). Так вот, гореть ему в геенне огненной за то, что назвал Дон Кихота глупцом.

Вот и оказался ты, мой Рыцарь, лицом к лицу с воплощенным здравым смыслом. И да никто не усомнится: когда бы вернулся в мир Господь наш Иисус Христос, во времена ли Дон Кихота или в нынешние, тот важного вида священник либо современные его преемники из разряда фарисеев зачислили бы Его в безумцы или в зловредные смутьяны и обрекли бы Его снова на позорную смерть. 153

Но, по чести сказать, если выговор был суров, то ответ Дон Кихота, содержащийся в этой главе, разит без промаха. Стоит лишь перечитать главу. Стоит лишь вчитаться в великолепную отповедь тем, кто, «ничего на всем свете не видев, кроме двадцати или тридцати миль собственной округи», ни с того ни с сего берется предписывать законы рыцарству- и судить о странствующих рыцарях.

«Все мои стремления всегда были направлены к благородной цели, то есть к тому, чтобы всем делать добро и никому не делать зла; судите же теперь (…) заслуживает ли клички глупца тот, кто так думает, так поступает и так говорит!» — воскликнул Дон Кихот. Но ведь он имел дело с одним из тех людей недоброй воли и нещедрого сердца, которые выдумали, будто бы есть мысли дурные и мысли хорошие, и норовят навязывать всем свои определения того, что есть истина, а что заблуждение, и утверждают, что в мире произойдут великие бедствия от того, что люди будут верить в видения пещеры Монтесиноса, а не в другие видения, не менее визионерские, чем эти. Господа такого сорта, у которых повреждена не голова, а сердце, только и делают, что преследуют тех, кого считают повредившимися в уме, и тщатся убедить нас, что мир губят странствующие рыцари, хотя у странствующих‑то рыцарей стремления всегда были направлены к благой цели, что бы там о них ни говорилось, не то что у важного вида священнослужителей, стремящихся убожество собственного духа превратить в мерило величия великих мира сего. Поскольку их ссохшиеся и сморщившиеся мозги не способны ни на малейшую игру воображения, то они держатся, словно за установленный раз и навсегда свод правил поведения, за те окаменелые и противоречивые образы, хранилищем коих эти самые мозги являются; и поскольку люди эти не способны протоптать тропинки в полях и лесных чащобах, следуя взором за путеводной звездой, 154то упрямо требуют, чтобы мы, все прочие, тряслись в их дребезжащей колымаге по изъезженной колее общественного раболепия. Эти господа делают только одно — порицают тех, кто и впрямь что‑то делает. Кто попадет в беду, будет искать помощи у странствующих рыцарей, а не у них и не у «изнеженных царедворцев, которые очень любят выспрашивать новости и потом болтать о них и рассказывать приятелям, но вовсе не любят сами совершать деяния и подвиги, достойные того, чтобы о них рассказали и написали другие», как скажет сам Дон Кихот позже, при появлении Трифальдина, герольда дуэньи Долориды. 155

Очень хорошо сказал Дон Кихот: «Если бы меня назвали глупцом [42] В переводе Г. Лозинского: «олухом». рыцари или великолепные, щедрые и высокородные вельможи, я бы почел это несмываемым оскорблением; а если меня называют безумцем разные книжники, никогда не ступавшие и не ходившие по стезям рыцарства, — за их мнение я и гроша не дам». Рассуждения, достойные Сида, который, согласно мудрому романсу, следующим образом ответил тому монаху–бернардинцу, который осмелился обратиться к нему с речью вместо короля Альфонса во время совещания в монастыре Сан–Педро‑де–Карденья. Вот слова Сида:

Кто на военном совете дозволил заговорить вам, вам, честному монаху, в вашей монашьей ризе? Ступайте Бога молить, чтоб мы победили в битве, Не взял бы верха Навин, когда б Моисей не молился.

С четками в хор вам спешить, со стягом — мне на границу.

Не кровь, лампадное масло пятнит вам рясу, как вижу.

Отповедь, вызвавшая у короля Альфонса известное восклицание:

Сид, вот уж норов у вас, из терпенья выйдет и камень, Вы из‑за сущего вздора готовы дать бой во храме! 156

Когда же важного вида священникам не сладить со странствующими рыцарями, они берутся за оруженосцев. Но Санчо тоже за словом в карман не лезет: «Я из тех, о ком сказано: «следуй за добрыми людьми, и сам станешь добрым» (…) я пристал к хорошему хозяину, и вот уже много месяцев нахожусь при нем, и, ежели будет на то воля Божия, [43] В переводе Г. Лозинского: «и, ежели Бог допустит». стану сам вроде него…». И будет на то воля Божия, Санчо добрый, Санчо разумный, Санчо христианин, Санчо простосердечный; будет на то воля Божия. Ты сам сказал: следуй за добрыми людьми! Ибо твой господин был, есть и пребудет добрым человеком прежде и превыше всего; и безумцем, ибо движет им доброта в чистом виде; и безумие принесло ему славу в этом мире — ныне, и присно, и во веки веков — ив будущем, в вечности. О Дон Кихот, мой святой Кихот! Да, мы, люди разумные, канонизируем твои безумства; и пусть священники — важного вида, но убогие духом — избавят себя от труда порицать то, что исправить не властны. «Так он и ушел, не сказав больше ни слова и не кончив обеда…». Ушел! О, если б мы могли сказать то же самое и в других подобных случаях!