Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

И, кроме того, совершая эти героические деяния, — к чему ты стремишься? Восстанавливать попранную справедливость из любви к справедливости или обессмертить и прославить свое имя тем, что ты ее восстановил? По правде сказать, мы, бедные смертные, сами не знаем, что завоевываем в трудах своих. Пусть наша судьба улучшится, разум окрепнет, и тогда направим наши шаги по лучшему пути, чем до сих пор, по иному пути, не являющемуся дорогой тщеславия.

Искать известность и славу! Об этом уже сказал Сехисмундо, брат Дон Кихота:

Кто ж отдаст небесную славу За пустую славу земную?

А прошлое счастье — не сон ли? Кто, славные дни переживший, В глубине души не заметил, Их в памяти перебирая: Наверно, лишь сном все было, Что я видел? И если веры Нет во мне, и если я знаю, Что чувство — прекрасное пламя, Которое каждый ветер, Превращая в пепел, уносит, О вечности надо помыслить: Это — нетленная слава, Где счастье уже неусыпно И величье непреходяще. 203

Обратимся к вечному; да, когда таким образом наша судьба улучшится, а разум окрепнет, давайте направим шаги наши по лучшему пути, чем до сих пор, направим наши усилия на то, чтобы завоевать Царствие Небесное, которое берется силою:

…нетленная слава, Где счастье уже неусыпно И величье непреходяще.

Еще раньше, много раньше, чем кальдероновский Сехисмундо, знаменитый Хорхе Манрике, повествуя о смерти своего отца, дона Родриго, магистра Ордена Сантьяго, рассказал нам о трех жизнях: плотской жизни, жизни имени и жизни души. Когда после стольких подвигов дон Родриго отдыхал

В именье своем, в Оканье, Смерть пришла к нему, постучалась Во двери дома.

И молвила: «Рыцарь верный, Оставьте сей мир обманный, Царство земное

С его прельстительной скверной, Пусть выкажет пыл свой бранный Сердце стальное. И коль смогли вы презреть И здравье, и жизнь — во имя Славы похвальной, Пусть доблесть ведет и впредь Вас стезями своими В сей путь прощальный. И пусть не будет вам днесь В горечь сей бой жестокий И неизбежный, Коль вы оставите здесь

Жизнь во славе, чьи сроки — Дольше, чем в прежней. Хоть жизнь, что славой дана, Тоже не счесть нетленной И настоящей, Все же лучше она Жизни телесной, бренной И преходящей.

Раз вера в Бога живая, В Божию власть над смертью, — То, чем вы жили, Пускайтесь в путь, уповая На то, что жизнь эту третью Вы заслужили». 204

Разве не величайшее безумие — упустить вечную славу ради славы преходящей, вечность духа ради того, чтобы наше имя было памятно, покуда существует этот мир, то есть лишь мгновение в вечности? Тем более что тот, кто взыскует славы небесной, обретает вдобавок и славу земную. Хорошо сказал о том Фернандо дель Пульгар, советник, секретарь и летописец Католических королей, 205который в своей книге «Славные мужи Кастилии», повествуя о графе де Аро, доне Педро Фернандесе де Веласко, 206говорит нам, что «сей благородный граф, не поддавшийся славе земной, а стремившийся к славе небесной, так справедливо правил государством, что обрел награду, каковую обретает лишь подлинная добродетель: когда все в ней убедились, он завоевал такое доверие и такой вес, что если в королевстве возникала нужда в человеке, достойном великого и безоговорочного доверия, кто бы в том ни нуждался, отдельные ли граждане, или гарнизон крепости, либо еще кто, все ему доверялись». Иными словами, в поисках Царства Божия и справедливости, райского блаженства в иной жизни он достиг дополнительной славы и в этой жизни, откуда видно еще раз, что добродетель прибыльна, а благие деяния святого полезны.

И впрямь, самый верный и действенный путь — это путь святого. Иньиго Лойола в детстве, как я уже говорил, ссылаясь на падре Риваденейру, тоже был великим любителем рыцарских романов и стремился «снискать себе имя человека храброго, человека чести и воинской славы» («Житие», книга II, глава II). Но читал он и другие книги и «порешил изменить свою жизнь, и направил ход своих мыслей к более верной и надежной пристани, чем до этого, и распустил ткань, которую соткал было, и распутал ложь и обманы, порожденные его тщеславием» (книга II, глава II). Уж не было ли у нашего Иньиго какой‑нибудь Альдонсы, по которой воздыхал он все годы и которая привела его к святой жизни, после того как он повредил себе ногу? 207

Поистине неизмерима глубина и поистине возвышенна печаль, пронизывающая описание встречи Дон Кихота с четырьмя изваяниями святых рыцарей, странствовавших во имя Господне! Наш Рыцарь счел эту встречу благим предзнаменованием, и впрямь она предвещала ему, что близок час его выздоровления и смерти! Вскоре после того как улучшится его судьба и окрепнет разум, он направит свои шаги по лучшему пути, по пути, ведущему к смерти.

Поистине неизмеримая глубина! Разве кто‑нибудь из нас, следующий или желающий следовать в чем‑то за Дон Кихотом, не испытал подобного? Печальный привкус торжества не что иное, как разочарование. Нет, ты совершил не то. Содеянное либо сказанное тобою не заслуживало рукоплесканий, которыми тебя наградили. Ты возвращаешься домой и остаешься один, и, не сняв одежды, бросаешься на кровать и даешь волю воображению, а оно парит в пустоте. Мысли рассеиваются, образы расплываются, тебя охватывает великое уныние. Нет, не то. Ты не хотел содеять то, что содеял, сказать то, что сказал, и тебе рукоплескали за то, что не было твоим. И вот приходит твоя жена, исполненная нежности, и, видя тебя на постели, спрашивает, что с тобой, что происходит, что беспокоит, а ты досадливо отделываешься от нее, ответив, быть может, сухо и жестко: «Оставь меня в покое!» И ты не в ладу с собой и с миром. А недруги твои думают, будто ты опьянен победой, когда в действительности ты печален, подавлен, совершенно подавлен. Ты сам себе противен, ты не можешь повернуть назад, не можешь вернуться в прошлое и сказать тем, кто собирался слушать тебя: «Все это ложь, я даже не знаю, что скажу, здесь мы обманываем себя; я собираюсь участвовать в спектакле; разойдемся же по домам и посмотрим, улучшится ли наша Судьба, укрепится ли наш разум».

Читатель, несомненно, заметит, что я пишу эти строки в приступе уныния. Так оно и есть. Уже ночь, я выступал днем публично, и в ушах у меня все еще отдаются убогим эхом аплодисменты. Слышатся мне и упреки, и я говорю себе: упрекающие правы. Они правы: обыкновенная ярмарка; они правы: я превращаюсь в клоуна, скомороха, в профессионального болтуна. И даже моя искренность, эта искренность, которой я так хвастался, превращается у меня в тривиальную риторику. Не лучше ли мне укрыться дома на какой‑то срок, помолчать, подождать? Но разве это осуществимо? Смогу. ли я продержаться хоть до завтра? Не трусливо ли дезертировать? Разве мое слово не идет кому‑то на пользу, хотя меня оно огорчает и тревожит? А голос, что говорит мне: «Молчи, комедиант!»? Голос ли это ангела Божия или голос демона–искусителя? О Боже, Ты знаешь, я отдаю Тебе на суд и хвалы, и порицания; мне неведомо, куда и какими путями Ты ведешь меня; Тебе ведомо: если кто‑то порицает меня, то сам я сужу себя строже, чем они; Ты, Господи, знаешь истину, Ты один; улучши же мою судьбу и укрепи мой разум, посмотрим, направлю ли я свои стопы по лучшему, чем теперь, пути!