Оливье Клеман - Оливье Клеман Беседы с патриархом Афинагором

К западу, в сторону Европы, проходим через старые византийские стены, пересекаем оглушительную автостраду и вдруг вступаем в сады упокоения: кладбища без оград, стелы среди сосен и кипарисов, узенькие дорожки из камня и пыли… Большинство кладбищ мусульманские, но есть и христианские. Но вот внизу, невидный и словно укрывшийся в безмолвии, монастырь Пресвятой Богородицы, «Живоносный источник». Входим во двор, вымощенный могильными плитами; здесь похоронен скромный люд, среди них много ремесленников, о чем говорят инструменты, выгравированные на их надгробиях. В глубине, направо, маленький храм, ушедший в землю; входим, спускаемся на несколько ступенек и под широким сводом видим воду бесконечно прозрачную, воду материнскую и девственную одновременно. То же впечатление, что и в гроте Лурда: земля, ставшая прозрачной благодаря Деве–Матери, «источнику жизни».

В мусульманском и обмирщенном Стамбуле православная Церковь теперь почти невидима, оттеснена на окраины жизни. Но она хранит в себе скрытые истоки в самом центре своего бытия, остающиеся в рассеянии, но, более чем когда–либо, указывающие на окончательное Преображение.

Перед агиазмой — святым источником — небольшое кладбище патриархов. Здесь находится белый саркофаг, где теперь покоится Афинагор. Здесь он навсегда «рядом с Матерью». Лишившись земной матери в 13 лет, он всегда любил молиться пред иконами Пресвятой Богородицы. Могила патриарха вся в цветах, сказали мне. В те зимние дни, когда я ее посетил, в Стамбул привозят нарциссы целыми грузовиками. Их белый запах, чувственный и чистый, поднимается с городских площадей, как и с этой могилы. Могилы живого.

* * *

Митрополит Мелитон, который в конце жизни патриарха был его ближайшим другом, рассказал мне о его последних часах. Он умер ночью с 6 на 7 июля в палате №12 греко–православной больницы Балукли. Я посетил ее с молитвой и нашел обыкновенную палату, такую же, как и все прочие, отмеченную народной простотой, свойственной православному быту. Патриарх понимал, что он умирает. Когда митрополит стал говорить ему о поездке в Вену, где его здоровьем могли бы заняться лучшие врачи, он сказал: «Нет, я знаю, что не поеду в Вену. Мне нужно подготовиться к другой дороге». Наступил последний вечер. Изможденное тело уже погружалось в смерть, но дух оставался сильным и ясным. Патриарх захотел исповедаться, он медленно прочел все подготовительные молитвы, молитвы покаяния, веры и любви. Затем, полный мира и радости, он приобщился из рук митрополита Мели–тона. После этого он отказался от всякой пищи и попросил оставить его одного. С полдороги он вернул митрополита, чтобы поблагодарить его. Затем остался один, чтобы умереть. Один на Один: он был монахом.

* * *

Удалось ли Афинагору I лишь преобразить недоверие в дружбу, оставив своему преемнику заботу о более глубоком богословском обосновании, которое только и может сохраниться? Утверждать это, значит забыть о весьма значительном достижении в экклезиологической области. Достаточно заглянуть в Tomos Agapês (Книга любви), опубликованную в 1971 году одновременно Фанаром и Ватиканом, которая содержит полный отчет о встречах и переписке между Афинагором I и Павлом VI. Это подлинно «богословское средоточие», к которому должна будет часто возвращаться богословская мысль. Папа и патриарх сумели восстановить между Церквами общий язык, язык Священного Писания в свете Отцов, в духе верности дыханию жизни, язык, не покинувший Церкви. Поэтому диалог должен соответствовать «традициям Отцов и внушениям Духа». Эта формула несет в себе понятие об истинном Предании в его творческой, эсхатологической непрерывности. В силу взаимообмена, когда противостояния начинают восполнять друг друга, мы видим в Tomos Agapês , что Павел VI настаивает на сущности любой поместной церкви как евхаристической общины, тогда как Афинагор I подчеркивает, что факт римского первенства нисколько не оспаривается православными, за исключением некоторых форм, догматизированных в 1870 году. Патриарх, с одобрения папы, возвращается к выражению Игнатия Антиохийского (стало быть, отсылающего нас в истории Церкви к самым истокам учреждения епископата) о первенстве Рима как «председательства в любви», как диаконии, призванной поощрять общение между всеми поместными Церквами.

* * *

Пора завершить эту встречу, которая сама по себе остается нескончаемой. У патриарха было острое ощущение того, что мы переживаем своего рода апокалипсис в истории, когда слова «Восток» и «Запад» приобретают новый смысл, который уводит нас от географии: символический смысл происхождения и предела. Ибо земля кругла, и солнце восходит и садится повсюду. Запад не может быть определен (или определен исключительно ) развитыми культурами латинской или германской Европы, запечатленными гением Рима или Реформы. Он становится планетарной «акультурой», которая благодаря своей технике и своей идеологии, в силу духовных притязаний, которые они в себе таят, и опустошению души, которое они несут, ставят человечество перед последними вопросами. Вспомним, что говорил патриарх: «История сегодня уже не может избежать уклонения от последних вопросов. Наука, техника, появление планетарного человека требуют осмысления. Наука исследует секреты вселенной и натыкается на дверь, скрывающую от нас тайну, за которой Бог — или гибель всего».

Константинопольский патриархат не оставил этой темы и после смерти Афинагора, о чем говорит, в частности, послание Димитрия I по случаю двадцать пятой годовщины Всемирного Совета Церквей: «Думая о том, как решить человеческие проблемы, мы не должны забывать самого главного: сегодня человек страстно ищет ответ на неустранимый вопрос, который встает перед ним в социополитических проблемах и за их пределами: в чем смысл существования человека, человека живого, духовной личности (…), обращенной к последней реальности?»

На этот вопрос, для Афинагора как и для его преемника, может дать ответ только христианство, вновь обретшее свое единство и творческую духовность неразделенной Церкви. Христианский Восток, также на свой лад захваченный планетарной «акультурой», в особенности в «западном его изгнании» (говоря словами иранской мистики), призван нести отныне человечеству, мятущемуся перед последними загадками, смиренное и стойкое свидетельство об изначальном, чтобы стать более глубокой памятью для Запада, низвергающего всю землю в беспамятство истории. Смиренное и стойкое свидетельство о Христе торжествующем над смертью и над адом, который мы отчаянно отталкиваем от себя, о Христе воскресшем, несущем людям Духа Животворящего, т. е. жизнь и свободу. Свидетельство это, как повторял Афинагор в конце своей жизни, не принадлежит ни православным, ни христианам, но затрагивает всех людей, ибо все воскрешены во Христе. Это сознание нужно донести до них, и освободить в них силу очеловечения и обожения, взятые вместе. Последние времена, говорил Франциск Сальский, будут временами declinatio sanctorum !