Грэм Грин - Путешествия без карты

В Индокитае же я выпил колдовской напиток из чаши, которую до меня осушило множество ныне отставных colonels 1и офицеров Иностранного легиона, чьи глаза вспыхивают при упоминании Сайгона или Ханоя.

Колдовство исходило от высоких, элегантных девушек в белых брюках, от закатного олова плоских рисовых полей, по которым древним, медленным шагом тянулись по брюхо в воде буйволы, от французских парфюмерных лавок на улице Катина, от китайских игорных домов в Шолоне, но прежде всего от того возбуждения, которое при мысли о не слишком грозной опасности испытывает путешественник, знающий, что он скоро уедет домой. Об опасности напоминали противогранатные сетки вокруг ресторанов и сторожевые башни вдоль дорог Южной дельты со странными надписями:"Si vous etes arretes ou attaques en cours de route, prevenez le chef du premier poste important" 2. (Они перекликаются в моей памяти с британски невозмутимыми объявлениями, висевшими в купе маленького поезда, сновавшего между Сингапуром и Куала–Лумпуром.)

1 Полковников (фр.).

2 Если вас арестовали или на вас напали по дороге, сообщите об этом начальнику первого крупного поста (фр.).

В тот раз я пробыл во Вьетнаме чуть больше двух недель и до отказа «наполнил смыслом каждое мгновенье». Расстояние между Сайгоном и Ханоем такое же, как между Лондоном и Римом, но я ухитрился не только съездить в оба города, но и побывать в Южной дельте у каодаистов (членов необычной религиозной секты, почитающей святыми Виктора Гюго, Христа, Будду, Сунь Ятсена), у которых не раз бывал в последующие годы, и в крошечном средневековом государстве, созданном в болотах Бентры молодым полковником Лероем, сыном француза и вьетнамской женщины. Этот почитатель Токвиля нападал на коммунистов округи с внезапностью и жестокостью тигра. Всего несколько лет назад он был мальчишкой, выходившим с буйволом на рисовые поля, теперь он фактически стал королем. Много позже я с удовольствием написал предисловие к его автобиографии, где он не пытался скрыть тигриный лик за улыбкой, и мне жаль, что я ничем больше не смог отблагодарить его за то, что он, по всей вероятности, спас мне жизнь. Это случилось в 1955 году, когда французы эвакуировались с Севера, и я ждал в Сайгоне разрешения на въезд в Ханой, уже захваченный вьетминьцами. Чтобы скоротать время, я решил навестить «генерала» одной из сект, ведущих междоусобные войны на Юге, как вдруг мне позвонил полковник Лерой и попросил зайти к нему в его сайгонский офис. Там меня ждал француз, которого полковник Лерой представил как заместителя «генерала» по внешним сношениям. Француз сказал, что генерал получил мое письмо и ждет меня у себя в штабе к ленчу, однако лучше будет, если я не поеду. Перед тем как послать приглашение, генерал затребовал мое досье и выяснил, что тремя годами раньше в статье, напечатанной в «Пари–матч», я назвал его «бывшим велорикшей». Это была неправда. Он никогда не был велорикшей. Он был автобусным кондуктором. Зная, что я друг Лероя, француз пришел предупредить, что генерал примет меня с почестями, но проследит, чтобы по дороге в Сайгон со мной произошел несчастный случай.

Еще во время первой своей поездки в 1951 году я побывал в Фатдьеме, в одной из двух епархий Севера (во вторую, Буйчу, я съездил несколько лет спустя и там мог бы окончить свой путь, если бы мина, закопанная в колее, по которой должен был проехать мой джип, не была замечена). Оба епископа, как и каодаистский папа, были скорее союзниками, чем подданными французов, и содержали свои небольшие армии. В тот первый раз я еще пользовался покровительством генерала де Латра, и он предоставил в мое распоряжение маленький самолет. Он думал, что я облечу его аванпосты, расположенные, как ошибочно полагали, на оборонительных рубежах Ханоя, но мы с Тревором Уилсоном отправились к фатдьемскому епископу посмотреть его армию. На обратном пути наш самолет был обстрелян над «безопасной» территорией, и я имел глупость рассказать об этом за обедом генералу. Он нахмурился. В тот вечер отношения между нами начали портиться, что обернулось неприятностью для меня и катастрофой для моего друга.

Сначала мы ничего не заметили. Я был почетным гостем генерала в Ханое. Он подарил мне наплечную эмблему Первой французской армии, которой командовал при сдаче Страсбурга, и возил меня на встречу со старыми боевыми друзьями. Несколькими месяцами раньше из Ханоя были эвакуированы все французские семьи, падение города казалось неизбежным, и грядущее поражение давало о себе знать общей деморализацией. Де Латр положил этому конец. В те дни он был магом. Я слышал, как он говорил своим офицерам: «Сегодня я уезжаю в Сайгон, но оставляю с вами мою жену, как символ того, что Франция никогда, никогда не уйдет из Ханоя». Он был на вершине славы. Невозможно было вообразить, что через год с небольшим он, испытав горечь поражения, умрет от рака в Париже и что через четыре года я буду пить чай в Ханое с президентом Хо Ши Мином.

Я уехал в Англию, намереваясь вернуться, но по–прежнему не предполагая, что напишу о Вьетнаме роман. «Лайфу» понравилась моя статья о Малайе, и я получил разрешение на поездку следующей осенью во Вьетнам (мой тамошний очерк в редакции успеха не имел, что не помешало «Лайфу» благородно разрешить мне опубликовать его в «Пари–матч». Боюсь, что неоднозначность моего отношения к вьетнамской войне проявилась уже тогда: восхищение французами, восхищение их врагами и сомнения в разумности исхода войны).

Когда восемь месяцев спустя в октябре 1951 года я вернулся, то был поражен происшедшими переменами. Де Латр потерял единственного сына, погибшего с солдатами Вьетнамского батальона в засаде неподалеку от Фатдьема, и стал другим человеком. Его риторический пафос утратил прежний магнетизм, и полковники открыто критиковали своего генерала, даже в присутствии иностранцев. Всех раздражало, что он постоянно говорил о жертве, которую принесла его семья — другие семьи тоже жертвовали сыновьями, но не имели возможности похоронить их в Париже. Генералу всегда была свойственна некоторая англофобия, и, несмотря на глубокую набожность своей жены, он с большим подозрением относился к католикам. И теперь в его больном уме смерть сына каким‑то образом соединилась с нашим путешествием в Фатдьем и тем фактом, что мы с Тревором Уилсоном оба были католиками. Преследуемый чувством вины, несчастный и больной, он мысленно переложил на нас ответственность за гибель сына (которого отправил во Вьетнамский батальон, чтобы положить конец его связи с вьетнамской девушкой, бывшей любовницей императора) и сообщил в министерство иностранных дел, что Тревор Уилсон, награжденный во время войны французскими наградами, не является больше persona grata. Тревора выслали из Индокитая, и министерство иностранных дел потеряло замечательного консула, а Франция искреннего друга. Когда я вновь оказался в Ханое, Тревора там не было, но вскоре ему разрешили вернуться на две недели, чтобы упаковать вещи.