Константин Мочульский - Кризис воображения

При этом, вообще часто употребляя терминологию формалистов, Мочульский в этом же обзоре несколько по–особенному посмотрел на понятие «прием», сопоставив «безыскусственный и деловитый» рассказ малоизвестного А. Жаброва «Первый полет» с прозой более известных писателей:

«Это коротенькое сообщение о первом полете летчика Размахова, чуть не погибшего при столкновении с другими аэропланами, стоит, конечно, вне литературы. Но отсутствие «приемов» и «приемчиков», давно переставших на нас действовать — воспринимается как обновление жанра. Сухость, протокольность языка; технические выражения; никакой психологии и живописности; после густого месива Пильняков, Никифоровых и Гладковых нелитературность Жаброва освежает» (там же).

Об авторах «biographies romancees», на сравнение с которыми напрашивался и роман Тынянова, и повесть Шкловского, Мочульский позже напишет в статье «Кризис воображения» (см. наст, издание).

Заметки о русской прозе

Впервые: «Звено», № 208 от 23 января 1927.

… от Бабеля — десятка два страниц острого орнаментального сказа»… — несколько ранее, предваряя публикацию в «Звене» двух рассказов Бабеля из книги «Конармия»: «Соль» и «Смерть Долгушева», Мочульский дал такую характеристику прозе:

«Из молодых русских беллетристов бесспорное первенство принадлежит автору «Конармии» и «Одесских рассказов» И. Бабелю. Немногие его рассказы, напечатанные в «Русском современнике», «Лефе»и «Красной нови» вызвали единодушное признание критики. После бесформенных вымыслов Пильняка, повествование Бабеля поражает своей деловитой сжатостью, энергичной выразительностью и обостренностью. Несколькими короткими фразами он создает огромное напряжение действия; его рассказы построены из крепкого материала. Новый быт и новая психология показаны динамически, изнутри; они не описываются и не объясняются, как «некие проблемы», интересующие наблюдателей. Они не переведены на скудный язык трафаретной литературы: быт исчерпан в новых словесных сочетаниях, психология рисуется, как тень, отбрасываемая людьми. Эти «славные бойцы» «солдаты революции» говорят своим, не выдуманным языком. Технические обозначения, «взводный»жаргон, громкие фразы из агитлистков, крестьянский синтаксис и непереваренное велеречие политграмоты — складываются в особый, неожиданный и пестрый «сказ», необыкновенно красочный и убедительный. «Одесские рассказы» стилистически не уступают «Конармии». Диалект евреев налетчиков воспроизведен мастерски. Целые бытовые картины открываются перед нами в жестикулирующих интонациях одесских «корней»…»(«Звено», № 96 от I декабря 1924).

… от Леонова — две–три искусно сделанных повести… — к творчеству Леонова Мочульский приглядывался еще в 1925 году. Об этом свидетельствуют протоколы собраний редколлегии «Звена» от 22 февраля и 22 марта 1925 г., например, предложение Мочульского: «Из советских рассказов не поместить ли Леонова?»(РГАЛИ. Ф. 2475. On. 1. Е. Х. 3). Позже, в 1929 г., обозревая материалы журнала «Новый мир», № 12 за 1928 г., рассказав об отрывке из романа Артема Веселого «Россия, кровью умытая», рассказе Дмитрия Урина «Клавдия», воспоминаниях А. Воронского «За живой и мертвой водой», которые показались ему «утомительными», Мочульский пишет о повести Леонида Леонова «Белая ночь»:

«После невеселого чтения произведений Веселого, Урина, Воронского — всех этих опытов, попыток, неудач и претензий повесть Леонова трогает своей подлинностью и какой то «бесспорностью». Читая ее, не думаешь о литературе и литературщине: принимаешь ее, какой она есть, со всеми ее особенностями и недостатками. Она существует так же, как существует «Конец мелкого человека», «Вор»и «Барсуки». Командир Волчьей сотни, начальник контрразведки в городе Няндорске, поручик Пальчиков, надменный и сильный человек, сводит последние счеты с жизнью; герои Леонова всегда обречены на гибель, знают об этом и с холодной деловитостью готовятся к смерти. А вокруг бессмысленное кипение жизни: наступление красных, суета отступающих англичан, попойки в штабе, расстрелы и тоска слепой белой ночи над тундрой. Автор с нарочитой добросовестностью излагает действия своей повести: вот в тюрьме сидят смертники, ц Пальчиков освобождаег их, вот спорят и пьют офицеры в гарнизонном собрании, вот звонят по телефону о спешной эвакуации, вот Пальчиков подносит ко лбу револьвер и не узнает его, так как «никогда он не видел своего револьвера с дула». Но все это метание, движение, крик как будто не настоящие: герой с отвращением и покорностью исполняет правила, не веря в нечистую и давно проигранную игру. Люди и предметы — невесомы, расплываются, как тени северной ночи. Они похоронены в тумане тундры, живут каким то загробным существованием. И перед реальностью смерти — выдуманными кажутся и военная тревога, и сонное бормотание сибирского городка. Поразителен образ няндорской Сибиллы — зловещей бабы Анисьи, которая варит брагу, потчует офицеров «хмельными сладостями» и гадает на картах. По замыслу Леонова, эта «упругая баба с совиным глазом» сама жизнь, ее сладкое до приторности наваждение. Пальчиков ненавидя влечется к ней; и, поднося револьвер ко лбу, видит: черный Анпсьнн глазок наблюдает за ним и тут» («Последние новости» от 14 февраля 1929).

О юморе Зощенки

Впервые: «Звено»,. № 212 от 20 февраля 1927.

Морис Метерлинк. «Жизнь термитов»

Впервые: «Звено», № 213 от 27 февраля 1927 — в составе обзора «Новое во французской литературе».

Один из немногих откликов Мочульского в этом жанре, который и ныне представляет несомненный интерес.

«Взвихренная Русь»

Впервые: «Звено», № 219 от 10 апреля 1927.

Много раньше о том же произведении Ремизова, который сначала публиковался под названием «Временник», Мочульский писал: «Заметки Ремизова едва ли не самое замечательное из всего писанного об эпохе войны и революции. Время их не состарит; напротив, когда актуальность их отстоится, превратясь в художественный сюжет, когда перестанет развлекать нас острота подмеченного, запечатленного и «снятого с натуры» — только тогда откроется нам масштаб замысла и крепь построения. О безумных днях, о смятении духа и растлении души написать просто, без «литературности» вот это до сих пор не удавалось никому. Невыносима всякая приукрашенность, приемы и эффекты, когда дело идет 0 настоящей, а не придуманной гибели родины, о настоящей, а не театральной крови. Ремизов выбирает форму дневника из мелочей самой обыкновенной жизни составлен его рассказ: путешествие, случайные встречи с людьми, разговор в вагоне и за чайным столом, маленькие невзгоды (надо рублей за квартиру заплатить, а их нет), стояния в очереди, слухи и пересуды, вырезки из газет, жизнь тяжелая, «тягчайшая»; размышления то грустные, то радостные, сны — странные — может быть вещие, а может быть — так, просто — сны — и рядом цены на папиросы, воспоминания о матери и брате — Москва, Чернигов, Кавказ, Петербург. II вот не только «та» жизнь охватывает, и «те» люди отступают, но как будто в «тот» воздух погружаешься — узнаешь звуки, запахи…» (О «Временнике» Ремизова // Звено, № 54 от 11 февраля 1924. Подп.: «К. В.»).