Михаил Богачёв - Веянье звёздной управы

Зарницы глаголов: “Я мир победил”

Лесною тропой, по шоссе; по стерне —

Мне вольно и больно в родной стороне.

Я Царского села имперскую усладу

Невольно променял на псковскую природу.

Ротонды и дворцы в огнях кленовых тают,

А здесь прохладою от хлада тонка веет.

И ты, моя печаль, мой петербургский гений,

Прощай пожар-октябрь — ад сладостных агоний.

А те, кто далеки, по набережной крови

В течение реки листву свою уронят.

И за пределом дней, в незаходимой встрече,

Что будем целовать, черты каких величий?

Морозно по ночам, и пролетают гуси,

Или “прощай” — кричат, или “привет” возносят.

Нешумная душа вдыхает хладной ночью

Пророка-бытия торжественнее речи.

Как ветхо разделение на тьму и свет!

Подобной грубости в природе нет.

Спаситель наш сказал, что светит свет во тьме,

И тьма его не обымает. Утро

Легонько подошло, упало,

Как перышко на мир — все задышало.

Вот по шоссе “Камаз” как пионер,

Вот дымные столбы печорской слободы,

Вот благовест,

Вот первые мольбы

И три перста, благословляющие утро.

О, жизнь, — мешок из миллионов меток,

О, жизнь, — ты лес их миллионов веток,

Река из миллионов малых вод!

Я не осознаю тебя как кожу,

Поэтому-то небеса тревожу,

Поэтому пью и не выпью небосвод.

Я не прочнее она —

Что я? Идёт весна.

Китайские крючочки галок

Красиво повисают, над землей

То так, то этак.

Из пашни вышел пот,

Она уже в труде в ней всё гниет,

В ней всё замертво и безымянно канет…

Я лягу сам в неё, поэтому-то небосвод

Пью не напьюся и буду пить веками.

Но если дышит лес, и знает пашня толк

В движеньи вешнем соков, трав и праха,

То водят хоровод от поля до небес

Душа моя и купола, и лип разумный полк, и весь,

Весь этот мир крылами потрясающая птаха.

В этой долгой равнине

Между туч и холмов

Слава Богу отныне

И во веки веков.

Мать с отцом на пригорке

Далеки, далеки...

Поднимается горький

Дым от чёрной реки.

В золотистой закатной

Кромке низких небес

Обещает обратно

Всё, что умерло здесь.

И в вечернем избытке

Тихо плачет душа,

В этой временной пытке

Вечной жизнью дыша.

Так же как за порогом

Речка речью шумит,

Время молвит о многом,

Но о большем молчит.

И в отечестве горнем

Лес и млечная даль

Как в таинственном корне

Сокрывают печаль.

Потому что измерен

Этих сумерек край,

Обречён он и тленен,

Освящён, но не рай...

А в овражной полыни,

А в лугах средь холмов

Мир безмолвен от слов

Во блаженном помине:

Слава Богу и ныне,

И во веки веков.

С большим трудом отрывая тебя от себя

И смиряясь с мучительной властью разлучающего пространства,

Гляжу, когда поезд от Пскова часы отцепят

И погонят в Россию, иссохшую без покаяния и от пьянства.

Но я не поверю, что галочкой вечности может быть день —

Такой вот воробышек сирый, что вечности им не оплатишь,

В таком вот уродстве стихий, где пейзаж — дребедень,

Где не от разлуки — от скуки, тоски и томленья провинции плачешь

Что мерещится здесь, на краю государства? Пути

Обрубленных трасс, автострад и спасительных газопроводов,

Словом, — пасть катастрофы, в которую тысячелетье уйти

Собирается на костылях демократии и свободы.

И это не та жизнь, которой от пламени чист

Лик юности вечной! Но и в этих нелепых пределах России

Все же к Богорожденью способны заката лучи,

Когда падают в лоно долин и в вертепы, в овраги косые.

Финал государства — империи третьей весны!..

А до жития русских княжеств, воеводств, благополучных губерний —

Да, мой это прожитый дом, но который остыл,

Я чаю другого, а этот отеческий, кровный, неверный.

Предавая союз этих глин и прогнившей порожной доски,

Оставаясь ни с чем на окольном печорском форпосте,

Вижу низких небес закипевшую пену от лютой тоски,

Слышу рвущие кровли ветра от бессилия и от злости.

Об этом никто не расскажет,

Поскольку заметить нельзя,

Как жёлтая бабочка ляжет

На ветер, над полем скользя.

Дразня небосвод васильками,

Бессмысленна, невелика,

Она обросла облаками,

Дорогой, рекой и руками

Зовущими издалека.

Они так же весело машут,

Зачем повторился Господь?

А бабочка над полем пляшет,

Молчит, никому и не скажет:

Я самая лёгкая плоть.

Но это она виновата,

Когда потрясая крылом,

Ложится живая заплата —

Стихотворенье, псалом —

В надмирном шатре голубом.

За пыльным жарким полднем

Вечернею прохладой

Господь поля наполнил,

А знал ли Он, что — надо?

Почив за Шестодневом,

Блажен в отдохновеньи,

Движение под небом

Привел в самодвиженье.

В восторге над излукой

Речной, от дольней песни

Его благие руки

Целую ещё здесь я,

Благодаря за полдень,

За жар и за прохладу,

В безумьи шепчешь: “Полно,

Здесь большего не надо!”

Если перечислить то, что здесь осталось,

То это — ночной дождь с 31-го на 1-е сентября,

Печальный печорский посад и садов яблочная усталость, старость, —

Безымянные клички времени и бытья-бытия

На твоем “Москвиче” можно махнуть разом

Весь этот русский разгром дорог псковского рубежа,

Но ты опять выбрала дальше Москвы, Парижа, Нью-Йорка, лазом

Каким-то таинственным душою до неба сподобилась убежать.

Поэтому я точно знаю, кому и куда адресую

Печорское благословение и земли этой красной пыль.

И если б не ты, то ветры эти и кропленье дождя впустую

Болтали б всю ночь, но не повествовали бы быль.

Конечно, это — не бред, но кроме небожителей, кроме

Ангелов, я верю, бывает взойдет на миг

Запевшиеся поэты на белом — в небо — “Москвиче”-пароме,

Или небо само ниспадает тяжело на них.

А те, кто сопутствуют тебе, — Воскресение и Победа —

Такие дары Божии, что твои не твои,

И даже, если бы и имела ты во власти своей полнеба,

То и тогда бы ты смогла их только родить, но не сотворить.

Я ничего не отнимаю от тебя, потому что не существую,

Потому что кланяюсь тебе и люблю — сестру.

Ты наказывала писать тебе, вот и повествую

То, что ночью пишу, а утром (потому что нет меня) навечно сотру.

Жизнь такая простая вещь, и что-то значит

В ней немногое, и я гляжу только в два оконца: