Мария Скобцова - Избранные эссе

Необходимо отметить ещё одну специфическую особенность славянофилов: по своему складу они сами по себе, как отдельные люди, были представителями этих особенностей, типичных для русского психологического типа.

На каждом из них — можно изучать русское национальное самосознание. В их органической срощенности с русским душевным укладом — залог подлинности и целостности их учения. По славянофильству легко изучать своеобразие русского христианства. У славянофилов мы найдём особый органический демократизм, жажду соборности, преобладание единства любви над единством авторитета, нелюбовь к государственности, к формализму, к внешним гарантиям, преобладание внутренней свободы над внешним, и патриархальное народничество.

Любопытно, что не только национально–русское христианство можно изучать по славянофилам, но и национально–русское язычество. Они впитали в себя почти все действующие силы русского народа, и может быть впервые, дали им наименование и словесное воплощение.

В этом их значение и в этом особый смысл изучения их работы.

II

Но прежде чем говорить о славянофилах и их учении, необходимо рассказать о центральной фигуре славянофилия, — Алексее Степановиче Хомякове, отсюда следует и облик его эпохи. Надо сказать, что это какой‑то небывалый дотоле период в истории русской мысли, эпоха в которой жили Чаадаев, Грановский, Герцен, Бакунин, Хомяков, Кирииевский, Аксаков, а позади них исчезнувшие традиции Московской Руси, искалеченной и измененной до неузнаваемости реформами Петра. Дороги к ней заказаны, культура её почти забыта, заслонена, стёрта. Потом XVIII век, — самый странный и неожиданный период великого раскола русской культуры, расцвета западных идей, обычаев, моды, пышный век Екатерины, почти колонизирующий дикую русскую равнину, прививавшей ей дух законов Монтескье и западное свободомыслие Дидро.

Можно смело утверждать — если русская революция, в смысле изменения экономических и правовых отношений, произошла в 1917 году, — то ей предшествовала в области культуры и духовных устремлений, иная революция.

Это была революция первой половины XIX века, изменившая так прочно привитую Петровскую традицию, отучившая русских мыслителей от вечного созерцания западной жизни, которая открылась благодаря усилиям Петра и обернула их лицом к России.

С внешней стороны эта эпоха характеризуется царствованием Николая I.

Творческое напряжение Петровской ломки давно завершилось. Пышно расцветшая, но по существу чуждая русскому народу Екатерининская монархия уже отблистала. Александровские войска обошли Европу и вернулись домой, принеся одновременно радикальные идеи декабристов, вскормленные философией революционной Францией и мистику библейского общества, квакеров, франкмасонов, баронессы Крюденер, и весь буйный цвет германской романтики, выросшей на протестантских дрожжах.

Русская мысль не только напиталась западными идеями, — она была пресыщена ими. И может быть, основной смысл Николаевского царствования заключался именно в том, что дальше этим путём идти было нельзя, и невозможно было жить за счёт чужих идей и чужой культуры. Она перестала питать и оживотворять русскую культуру, отчего официальная русская культура закаменела, затянутая в мундиры, задыхающаяся на пышных парадах, культура застыла в своём холодном блеске. И органически на смену ей стала расти иная форма, стремящиеся осмыслить свою связь не с Западом, а со своим собственным народом. Никто лучше Герцена не показал муки этого процесса, и никто лучше него не определил выходящие не поверхность новые силы.

«В то время, — говорит Герцен — Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, до того ничтожными и незаметными, что им было достаточно места между ступнёй самодержавных ботфорт и землёй, — а в них было наследие 14 декабря, наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси».

Надо сказать, что Герцен был совершенно точен в своей формулировке трёх наследий. Эти ничтожные мальчики, ставшие в дальнейшем представителями русской культуры, расколовшись и по–разному восприняв дарованное им наследие, — определили дальнейшее течение русской мысли и в противоположность XVIII века, сообщили всей грядущей эпохе русской мысли, её напряжённый и в то же время органический характер.

Сейчас, даже трудно понять тяжесть, которую они приняли на себя. Тяжесть разрыва с чуждыми традициями, созидания на пустом месте русского национального самосознания, закладывания фундамента истории русской интеллигенции.

У того же Герцена есть слова, относящиеся к нему лично и к его идейным противникам. Они достаточно ярко характеризуют эту тяжесть: «За что мы рано проснулись? Спать бы себе, как все около».

«Наше состояние безвыходно и наше дело отчаянное страдание.»

«Мои плечи ломятся, но ещё несут. Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания, — почки, из которых разовьётся их счастье. Поймут ли они, отчего мы, лентяи, ищем всяческих наслаждений, пьём вино и прочее? Отчего руки не подымаются на большой труд, отчего в минуты восторга не забывается тоска? Пусть же они остановятся с мыслью и с грустью перед камнем, под которым заснём: мы заслужили их грусть.»

И это Герцен говорит не только о своих единомышленниках, а обо всём своём поколении. Вот как он характеризует своего идейного противника, славянофила Киреевского: «Он страдает, и знает, что страдает, и хочет страдать, не считая в праве снять крест тяжелый и чёрный, наложенный фатумом на него.»

Этот крест тяжёлый и чёрный давил всё поколение: просыпались новые силы, русская мысль пробивалась на новые дороги, и те, кто начинал этот новый путь, были заведомо обречены.

И пусть по разному чувствовали они эту обречённость. И тот же Герцен характеризует разный подход к русскому будущему у Чаадаева и у славянофилов:

«У Чаадаева слабо мерцает возможность спасения лиц, а не народа. У славян ясно проглядывает мысль о гибели лиц, захваченных современной эпохой, и вера в спасение народа.»

Приведённых слов достаточно, чтобы остро почувствовать напряженность эпохи и трудность, перед которой стояла молодая независимая русская мысль.

Чаадаев был зачинателем. Он первый поставил вопрос об этой трудности.

«Письмо Чаадаева, — говорит Герцен, — было своего рода последнее слово, некий рубеж. Это был выстрел, раздавшийся в темноте ночи. Был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утрате или о том, что утро не наступит, — всё равно, — надобно проснуться.»

Что же возвещало это последнее слово? Что должно было начаться от этого рубежа? И наконец, — утро или то, что утра не будет! — возвестил Чаадаев.