Порфирий Кавсокаливит - Автобиография

И вот, я слушал, как соловушка щебечет, как он просто разрывается от любви! От пения надувалось его горлышко и, как мы говорим, он, поистине, выбивался из сил (мальясе)! Эта маленькая птичка расправляла сзади свои крылышки (на кани ката писо та фтера ту), чтобы набраться силы, и издавала сладчайшую мелодию! Это был прекрасный звук. И горлышко птичье так надувалось… По — по — по!

Ах! — Был бы у меня стаканчик воды, чтобы он подлетел и утолил бы свою жажду!

Я не могу передать вам то, что чувствовал тогда. Но я открыл вам тайну. Думал тогда: «Почему такой маленький соловейчик выдает такие трели? Почему так заливается? Почему поет такую прекрасную песню? Почему, почему, почему? Почему он так надрывается? Почему, ради чего? Может быть, ожидает чьей–то похвалы? Конечно нет, там никто его не похвалит». Сидел и философствовал. Это пришло ко мне после старца Димаса.

Раньше я не философствовал. Чего мне только не рассказал этот соловей! И чего я ему только не наговорил в тишине: «Соловейчик мой, кто тебе сказал, что я буду проходить здесь? Здесь нет никого поблизости. Это место такое недоступное. Как здорово и без перерыва ты исполняешь свой долг, свою молитву к Богу! Сколько всего ты мне рассказал, соловей мой, сколькому научил! Боже мой, я прихожу в умиление. Соловейчик мой, своим пением ты показываешь мне, как нужно славить Бога, ты рассказываешь мне о многом, очень о многом…»

Сейчас здоровье не позволяет мне описать это так, как я это чувствую. Можно было бы написать целую повесть. Я очень полюбил этого соловья. Я полюбил его, и он меня вдохновил. Я подумал: «Почему он, а не я? Почему он скрывается, а я — нет?» И мне пришла мысль, что нужно удалиться, пропасть, как бы перестать существовать. Я сказал: «Зачем? Разве люди слышат его? Разве он знал, что я буду здесь и услышу?

Кто слышал, как он надрывался? Почему он прилетел в такие удаленные места? А те соловьи а зарослях кустарника, в овраге, которые поют днем и ночью, утром и вечером; кто слышит, как они разрываются? Почему они это делают? Почему они прилетали в такие удаленные места? Зачем надрывали свои связки? Цель — служба, пение своему Творцу, служение Богу». Я так объяснил это.

Всех птиц я видел ангелами Божиими, славящими Бога, Творца всяческих, которых не слышал никто. Да, они прятались, чтобы их никто не слышал, поверьте мне! Их не интересовало, слышали ли их, но они стремились к уединению, к тишине, в пустыню. Кто их услышит в тишине? Только Творец всяческих, Создатель всего, Тот, Кто даровал им и жизнь, и дыхание, и голос. Вы спросите: «Разве у них есть ум?» Что на это сказать? — удивлялся старец Порфирий .

Не знаю, делали они это сознательно или нет. Не знаю. Потому что это птички. Сегодня они живы, а завтра их нет, как говорит Священное Писание. Мы не должны мыслить иначе, чем говорит Священное Писание. Бог может нам показать, что все они — ангелы Божий. Мы этого не знаем. Они всегда скрывались, чтобы никто не слышал их славословия.

Так и у монахов жизнь там, на Святой Горе, проходит в безвестности. Живешь со старцем, любишь его. Поклоны, подвиги, все бывает, но ты их не помнишь и о тебе никто не говорит:

— «Кто это такой?»

Ты живешь Христом, ты — Христов. Живешь внутри всего, живешь Богом, в Котором все живет и движется, в Котором и чрез Которого — это мои собственные греческие выражения. Ты входишь в нетварную Церковь и живешь в ней как неизвестный.

Я весь был там! Ум мой уже убежал в пустыню, — вспоминал старец Порфирий . —Осталось лишь попросить у старца благословение, взять котомку с сухарями, скрыться, чтобы непрестанно воспевать и славить Bora. Но я думал: «Куда мне идти? Я и рукоделию толком не научился». Меня еще ему не обучили. Может быть, боялись, что я уйду. Подобный страх был нередким на Святой Горе. А именно, старцы не учили послушника рукоделию до конца, чтобы он не ушел. В то время для монаха рукоделие было как воздух, потому что с его помощью он мог заработать себе на сухари.

И вот, в уме у меня укрепилась мысль уйти в пустыню, чтобы жить один на один с Богом, бескорыстно, без гордости, без эгоизма, без тщеславия, без этого, без того, без всего… Вы мне верите? От этого у меня родилось бескорыстие. Крайнего совершенства достигали те редкие аскеты, которые скрывались в пустыне. Они не стремились ни к людской славе, ни к чему, ни к чему, ни к чему… Они обливались слезами к Богу и молились все за Церковь. Все они труждались прежде всего ради мира и Церкви, а потом уже ради себя.

Как бы то ни было, у меня в голове засел этот соловей, его цель жизни. Для чего он надрывается в пустыне? Это служба, песнопение, славословие Богу, Творцу. И почему же мне не пойти в пустыню, чтобы служить Богу в безмолвии, скрывшись от мира и общества? Разве может быть что–либо совершеннее этого? Все эти мысли у меня возникли благодаря соловью. О, какие я строил планы! Как я бы пошел в пустыню, пребывал бы в радости и умер! О, как я ел бы траву, делал то, се! Я бы оборвышем и неизвестным приходил в какой–нибудь монастырь, чтобы мне дали сухарей. Я бы их ел и не говорил, откуда я и кто я. Я составил целый план. Это было моей тайной.

Я вернулся на келию весь в этих чувствах и мечтах, — вспоминал старец Порфирий . —Рассказал это старцу. Он улыбнулся.

— Прелесть, — говорит мне, — выбрось это из головы. Даже не думай об этом, потому что эти вещи станут препятствовать твоей молитве.

Я говорил вам уже много раз, что у меня было великое благо: все, что я исповедовал старцу, прекращалось в ту же минуту, и внутри себя я чувствовал великую радость. Это было, наверное, по молитвам старца.

Так я послушником и жил в земном раю Святой Горы. Никогда я не желал уехать оттуда. Но планы Божий были иные…

Как–то раз был дождливый день, — вспоминал старец Порфирий . —Когда дождь прекратился, мы видели из мастерской, где работали, что много отцов из других келий идут в сторону пещеры святого Нифонта за улитками. Отец Иоанникий увидел проходивших мимо отцов и расстроился. Он хотел, чтобы и я пошел за улитками. Я говорю ему:

— Старец сказал, чтобы я не ходил. Я уже собирался, но он вернул меня. Но если ты хочешь, чтобы я пошел, я окажу послушание и пойду.

Тогда он говорит мне:

— Сходи. Сегодня много улиток.

Я взял торбу и убежал. Вначале я не бежал, чтобы старцы не видели меня. Но, отойдя поодаль, я пустился бегом. Я зашел высоко, на какие–то отвесные скалы, куда не забредают даже кабаны, когда в сырую погоду собираются стаей и идут есть улиток. Я собирал их три часа.

Набрал много, полную торбу. Я очень сильно вспотел, и на спуске — а был вечер и воздух охладился — меня прохватил холодный ветер, спускавшийся с Афона к морю. Торба на плече вся промокла, а спина у меня замерзла от слюны, которую выделяли улитки.