Тронд Берг Эриксен - Августин. Беспокойное сердце

Сознание вины получило моральную ценность только с приходом христианства. До появления в эллинизме восточных влияний раскаяние и нечистая совесть ничего не значили для греков и римлян. Сознание вины косвенно говорит о расстоянии, отделяющим человека от Бога. Кроме того, раскаяние подчеркивает всезнание Бога. Ему открыто человеческое сердце. Христианская святость заключалась в том, чтобы подавить свое «я» как прибежище собственных интересов. Раскаяние и сознание вины были предпосылкой для благодати, то есть для новой жизни, которая может даваться извне. Через благодать мы создаемся заново. В первой части «Исповеди» речь идет о раскаянии и вине. В последней — о возрождении грешников через благодать.

Рассказ Августина о собственной жизни составляет содержание первых девяти книг «Исповеди». В десятой мы застаем в минуты творчества, а в одиннадцатой, двенадцатой и тринадцатой книгах Августин излагает историю о сотворении мира. Суть в том, что Бог может создать и воссоздать и самое малое, и самое большое. Вся античная философия зиждется на параллели между телом «мира» и телом человеческим. Автобиография и толкование истории о сотворении мира вполне понятны тем, кто знаком с философией античности. Автобиографическая часть книги заканчивается смертью Моники в 387 году. Их общее «восхождение» на небеса в Остии открывает перед человеком Космос. Величие Бога проявляется и в жизни Августина, и в самой широкой исторической перспективе. И в меньшем, и в большем Бог обладает силой создавать мир заново.

Жизнь Августина и то, как он ее толкует, дает материал для лежащих на поверхности психоаналитических предположений. Борьба матери и сына за исключительное внимание друг друга не раз может показаться почти патологической. Когда Августин в конце концов обращается в христианство и отказывается от своей конкубины и от брака, Моника торжествует двойную победу — и как христианка, и как женщина, победившая всех соперниц.

Однако такие психоаналитические толкования все–таки ошибочны, потому что пытаются объяснить все части конфликта. Они исходят из того, что современные категории можно непосредственно применять к духовной жизни людей поздней античности. Кроме того, они предполагают, что четкие мотивировки действующих лиц есть не что иное, как рационализация психологических ассоциаций. Однако Моника и Августин не прибегают к богословию, чтобы замести следы. Они целиком и полностью живут в плену своих мотивировок. Поэтому важно попытаться понять их собственный язык, а не постулировать эдиповы комплексы, которые сделают излишними их собственные объяснения.

Много ли правды в том, о чем пишет Августин? Все правда, и все неправда. Он использует ряд литературных моделей и сделанных задним числом выводов, чтобы выразить смысл, который невозможно подтвердить документально. Одним из образцов ему явно служит рассказ Вергилия о Дидоне и Энее. Августин неоднократно цитирует Вергилия, не всегда называя источник. Он сам — Эней, покинувший свою Африку, дабы завоевать столицу государства; однако Провидение возвращает его обратно домой. Как и поход Энея под руководством римских богов, жизнь Августина — совсем не то, что он делает, но то, что с ним случается. «Рука Твоя была в том, что меня убедили переехать в Рим» (Исп. V, 8). Задним числом Августин толкует свою жизнь, чтобы придать ей смысл, и именно тот смысл, который его жизнь получила потом. Все представлено так, будто епископская кафедра была заранее назначенной целью его жизненного путешествия.

Неисторическое или приукрашенное представление Августина о себе, которое заметно в «Исповеди», объясняется прежде всего тем, что автобиография писалась, дабы проиллюстрировать новое учение о благодати с помощью рассказа о собственной жизни. В молодости Августин не вписывал свои неприятности в схему греха и благодати. Но когда он, уже будучи епископом, оглядывается назад, чтобы истолковать свой жизненный путь, грех и благодать становятся сквозной темой его рассказа.

Налицо видимое несоответствие между юношескими сочинениями Августина и его воспоминаниями о своей юности. «Гортензий» Цицерона сделал Августина манихеем, скептицизм сделал его неоплатоником, платонизм сделал его христианином. Это объясняется тем, что граница между этими учениями была не той, какой она представляется нам сегодня. Августин говорит о платонизме, как о предвестнике или как о части христианской мудрости. И поэтому он очень положительно относится к Платону, пока говорит с позиций христианства от лица более широкого и высокого познания. Но он тут же становится саркастичным, когда платонизм начинает открыто конкурировать с христианским откровением (Об ист. рел. 3,3–5). Августин не принимает сравнения между Платоном и Христом, потому что не считает христианство одной из тех философий, которые можно сравнивать друг с другом. Для Августина христианская вера и неотделимая от нее любовь к Богу — целая и полная мудрость, которая ведет людей к благодати (О граде Бож. П, 7).

Для молодого Августина Христос был величайшим учителем мудрости — достаточно вспомнить Христа со свитком в руке на саркофагах IV века. Августин не делает различия между богословием и философией. Мышление его времени и особенно неоплатонические традиции стерли это различие. Нет ничего парадоксального или нелепого в утверждении, что Августин обратился в христианство и стал философом.

Главная тема «Исповеди» — «обращение» Августина в 386 году. Оно описано с большой литературной и психологической убедительностью. Особенно сильным и новым является представление о раздвоенности воли. Создается впечатление, что до принятия решения множество совершенно противоположных стимулов вели друг с другом войну. Но «обращение» — также и платоническое понятие. «Обращение» Сократа, который отвернулся от смутных образов пещеры, чтобы увидеть вечную сущность вещей, Платон определяет как peritrope или metatrope («поворот», «переворот»). Поэтому вопрос, к чему, собственно, «обратился» Августин, не так важен для него самого, как для его современных исследователей.

Августин отвернулся от чувственного мира и его иллюзий, он постепенно отдался во власть авторитета Церкви — это исторический факт, и это главное, а вовсе не то, на что делается упор в рассказе о его «обращении». Ни в коем случае не следует сравнивать «обращение» Августина с современными вариантами «обращений», когда к вере обращаются от неверия. Августин всегда верил в Бога. Вопрос лишь в том, какому Богу он должен был предаться и как лучше Его почитать.

«Исповедь» показывает нам беспокойство, которое заставляет сердце вернуться к своему истоку. «Видение Бога» и «лицо Бога» — visb Dei — означает и то и другое —это «вечное блаженство», или beata vita. Бог «создал нас для Себя»: fecisti nos ad Те (Исп. 1,1). Это тема XI—XIII книги. Поэтому Бог побуждает нас искать Его. Это тема ИХ книги. В «Исповеди» описана не ищущая личность. Августин не Фауст. Он скорее похож на Данте. Он уходит в себя и должен быть приведен обратно к исходной точке. Как и у Данте, движущей силой является любовь. Как огонь устремляется ввысь, а камень — в глубину, так сердце стремится к своему началу. «Бога можно любить только правильным образом, любя Его превыше всего», как сказал друг Августина Северин (Письма, 109,2; Исп. Ш, 8), или, как сказано в Писании: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею» (Мф. 22,37).