Шри Ауробиндо - Шри Ауробиндо. Тайна Веды

Опять-таки, я не намеревался выразить собственную мысль, описывая Упанишады как бунт философских умов против ритуалистического материализма Вед. Если бы я придерживался этого взгляда, я не смог бы считать раннее Шрути вдохновенным писанием или Упанишады Ведантой, и я не стал бы ломать себе голову над тайной Веды. Это взгляд европейских ученых, и я принял его, как логическое заключение – если встать на сторону обычной, европейской ли или индийской, интерпретации гимнов. Если ведийские гимны, как утверждает европейская наука, есть ритуалистические сочинения беспечных и жадных до жизни варваров, то в этом случае Упанишады должны рассматриваться «как бунт… против ритуалистического материализма Вед». Я не согласился ни с посылкой, ни с заключением и в конечном счете описал не только Упанишады, но и все позднейшие формы как производные от ведийской религии, а не как бунт против ее догматов. Другие индийские доктрины выходят из затруднения другим путем: Веда толкуется как книга ритуальных гимнов и чтится как книга Знания. Индия ставит в один ряд две эти древние истины, но не может успешно связать их. На мой взгляд, этого можно добиться только увидев даже во внешнем аспекте гимнов не ритуалистический материализм, но символический ритуализм. Безусловно, Кармаканда считалась обязательным первым шагом к познанию Атмана. Это был символ религиозной веры, и в качестве догмата веры я не ставлю под вопрос ее обоснованность. Однако для интеллекта Кармаканда обретает весомость – а ведя интеллектуальный поиск, я должен пользоваться интеллектуальными средствами – только будучи истолкованной в таком ключе, чтобы стало ясно, каким образом ее выполнение способствует, подготавливает или приводит к достижению высшего знания. Иначе, сколько бы ни чтилась Веда в теории, на практике она не будет считаться ни необходимой для познания, ни полезной и в конце концов практически утеряет смысл – как это и произошло.

Мне известно, что некоторые ведийские гимны интерпретируются в другом, не ритуалистическом смысле; даже европейские ученые обнаруживают высшие религиозные и духовные идеи в «позднейших гимнах» Веды. Мне также известно, что некоторые тексты приводятся в поддержку разных философских доктрин. Я подчеркнул, что эти исключительные отрывки не меняют общей тональности и смысла, которые приписываются гимнам в существующих ныне традициях истолкования Веды. При этих истолкованиях мы не можем рассматривать Ригведу в целом – как рассматривают в целом Упанишады – в качестве основы высокой духовной философии. К целостному истолкованию Веды и к описанию ее общего характера я и обратился в своей работе. Я полностью признаю, что всегда существовала тенденция духовного истолкования Веды как целого – традиция Адхьятмы. Было бы странно, если бы попытки подобного рода не возникли в умах людей со столь сильной тягой к духовности. Тем не менее, они оставались побочными тенденциями и общего признания не получили. Для индийского интеллекта в целом существуют только две интерпретации: интерпретация Саяны и европейская. Исходя из этого общего представления, я практически и занялся рассмотрением только этих двух традиций.

Я по-прежнему придерживаюсь мнения, что методы и результаты ранних толкователей Веданты совершенно отличны от методов и результатов Саяны в силу причин, которые я собираюсь изложить во втором и третьем номерах «Арьи». На практике – не в теории – в чем заключается результат комментария Саяны? Какое общее впечатление оставляет он в уме? Впечатление «Книги Знания», великого Откровения, подлинной «Веды»? Или нечто другое, что и восприняли европейские ученые и на чем начали строить свои теории – картины примитивных богопочитателей, возносящих свои молитвы дружественным богам, дружественным, но с весьма сомнительным нравом, божествам огня, дождя, ветра, зари, ночи, земли и неба, у которых они просили богатство, пищу, быков, коней, золото, погибель врагам, даже просто их оппонентам, победу в битве, ограбление покоренных? И если это так, то могут ли такие гимны быть необходимым приготовлением к Брахмавидье? Если только это не приготовление от противного, приготовление исчерпанием наиболее материалистических и эгоистических тенденций, нечто наподобие того, как суровое древнееврейское Пятикнижие может рассматриваться в качестве приготовления к мягкой проповеди Христа. Я утверждаю, что они были необходимы не в качестве механического средства при жертвоприношении, но потому что переживания, ключом к которым они являются и которые символически отражаются в ритуале, необходимы для интегрального познания и реализации Брахмана во вселенной и ведут к познанию и реализации трансцендентного Брахмана. Они являются, перефразируя изречение Шанкары, кладезем всего знания, знания на всех уровнях сознания, и они определяют условия и связи божественного, человеческого и животного элементов в человеке.

Я не претендую на то, что первым сделал попытку дать Веде духовное и психологическое истолкование. Это некая попытка – не имеет значения, первая или сотая – изложить эзотерический и психологический смысл Веды, и она основывается на самых современных методах критического анализа. Данное истолкование корней и слов ведийского языка опирается на пересмотр значительной части сферы сравнительной филологии и на реконструкцию их на новой основе, что, смею надеяться, несколько приблизит нас к подлинной науке о языке. Я предполагаю посвятить этому вопросу другую работу, «Истоки арийской речи» [291]. Также я надеюсь, что моя работа приведет к восстановлению смысла древних духовных концепций, на которые указывают нам древние символы и мифы; я полагаю, что они некогда составляли единую культуру, распространенную на большей части земного шара, с центром, возможно, в Индии. И единственная оригинальность «Тайны Веды» заключается в ее связи с этой методологической попыткой.

Среди большого числа многообещающих начинаний, свидетелем которых был XIX век, едва ли что вызвало такой пылкий интерес в мире культуры и науки, как триумфальный дебют сравнительной филологии. И, пожалуй, ни одно начинание не принесло большего разочарования своими результатами. Филологи по-прежнему дают высокую оценку этому направлению исследований – что неудивительно, вопреки всем недостаткам – и настойчиво присваивают ему имя науки, однако специалисты в области точных наук придерживаются совершенно иного мнения. В Германии, в самом сердце и естественных наук, и филологии, слово «филология» приобрело пренебрежительный оттенок, и филологам нечем на это возразить. Естественные науки действовали самыми разумными и самыми скрупулезными методами и получили целый ряд неоспоримых результатов, размах и далеко идущие последствия которых произвели революцию в мире и по праву дали веку своего развития имя столетия чудес. Сравнительная филология едва ли сделала первый шаг от колыбели; все остальное было лишь массой домыслов и изобретательных догадок, блистательность которых сравнима только с их ненадежностью и необоснованностью. Даже такой великий филолог, как Ренан, к концу своей карьеры, начинавшейся безграничными надеждами, был вынужден просить извинения за «ничтожную науку домыслов», которой он отдал все свои силы. На заре филологических исследований, когда был открыт санскрит, когда Макс Мюллер торжествовал, объявив свою окончательную формулу « pitā , patēr , pater , vater , father », казалось, что наука о языке находится на грани самораскрытия; в результате же целого столетия трудов авторитетные мыслители берутся утверждать, что сама идея науки о языке – просто химера! Без сомнения, обвинения против сравнительной филологии были преувеличены. Если она так и не открыла науку о языке, то, по крайней мере, положила конец существованию фантастической, спорной, почти не знающей законов, этимологии наших праотцев. Она дала нам более близкие к истине представления об отношениях и истории живых языков, а также о процессах вырождения древних языков в те осколки, из которых строятся новые формы речи. Самое же главное, она дала нам твердое представление о том, что наше исследование языка должно быть поиском правил и законов, а не свободной, ничем не ограниченной игрой в догадки и предположения. Путь был подготовлен и расчищен от множества трудностей. Однако научная филология все еще не появилась на свет, и даже не возник настоящий подход к открытию науки о языке.