Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

«Родственников» повидать…

Бахчисарайский Успенский Скит. Это моя детская безоглядная любовь. Древние, стершиеся ступени, прохладные пещеры келий, молчащие, кажется, о большем, чем можно вместить. Зелень мха на сырых стенах, пустые, поруганные гробницы, поблекшие фрески — все это не просто впечаталось в мою память, но стало непостижимо, запредельно родным…

И вот маршрутка тарахтит, как жестяная копилка с мелочью. Не может маршрутка не тарахтеть на бахчисарайских улочках — асфальт здесь как будто перекапывают усердно и регулярно в поисках клада.

Я больше не пытаюсь напряженно, как в детстве, «разгадать» Бахчисарай, не вслушиваюсь тревожно в отдаленный прибой вечности, перекатывающий гальку столетий. Это слишком мучительно. Не сейчас… Сейчас я просто скольжу взглядом по истершимся ликам старинных фасадов и еду. «К родственникам»… В монастырь.

Что это? Огромная гранитная глыба, отполированная до блеска, и надпись на ней — как будто отстраняющая, холодная. И такое впечатление совсем с ходу, без предвзятости и настроя… Чувство всегда идет впереди мысли. Как-то тревожно сжимается сердце. Я не узнаю! Не узнаю «мой» монастырь. Это что-то чужое. Правильное, хозяйственное, но чужое. А я ведь с детства сюда… босяком, как к любимому деду в объятия, а теперь… Как же?..

Я медленно поднимаюсь по знакомой дорожке и вглядываюсь в приметы новой жизни.

Идет широкое, с размахом, строительство, и кажется, что внешнее, деловитое затмевает то сокровенное, живое, за чем приходят в монастырь… «Ну ничего, — успокаиваю себя, — устроится…» Со временем пропитается благодатью новая монастырская плоть, одухотворится, срастется с древностью и заживет все той же вечной, радостной жизнью пакибытия.

На дне ущелья кипит работа, возводятся корпуса, укрепляются стены, слепят солнцем листы жести в руках кровельщиков, пилорама визжит отдаленно, копошатся крохотные фигурки строителей…

На смотровой площадке пусто, и как-то невольно думаешь: ну вот я приехал, и что дальше?..

Подхожу к источнику. Мужичок наполняет канистры. Я жду. Ниже на склоне монах возделывает терраску под огород. Вскапывает землю и бросает в ведро камни. Появилась откуда-то курица: поквохтала, подумала и стала спускаться, — может, надеялась червячком разжиться? Подошла к делянке, но монах вдруг метнул в нее сердито лопату земли, и курица побежала, хлопоча крыльями, наверх… «Вот и я так», — подумалось почему-то.

По широким ступеням поднимаюсь в пещерный храм.

Здесь тишина, прохлада и полумрак. Вход в наос [70] Наос — центральная часть храма. перегорожен тяжелой бархатной лентой. Службы нет.

В притворе лавка. Фотографии с видами монастыря, иконы, календари, всевозможные буклеты и описания, видеокассеты и диски с этикеткой: «Крымская Лавра». Рядом картонные коробки, набитые до отказа книгами. Табличка: «На продажу».

Я хочу спросить: можно ли мне остаться в монастыре до утра, помолиться с монахами? Простой вопрос, но прежде чем его задать, я уже понимаю, что прозвучит он нелепо. Даже не знаю, почему и что с этим делать, но какая-то необъяснимая напряженность сквозит в воздухе. Все же набираюсь смелости и как можно более уверенно спрашиваю у торгующей тетушки:

— Скажите, а где настоятеля можно найти?

Тетушка смотрит пристально и отвечает с оттяжкой:

— Сейчас никто тебе на этот вопрос не ответит.

И мне чудится такая интонация, что, мол, знают-то все, но не ответит никто.

— Подходи часам к семи в трапезную, там и настоятель будет, — добавляет она.

— А кто сейчас настоятель? — пытаюсь я сгладить неловкость. — Отец Силуан?

Тетушка молчит уже прямо со значением и смотрит в глаза так, словно я эсэсовец и спрашиваю, не знает ли она, случаем, где здесь поблизости скрываются партизаны? Словно у меня на уме что-нибудь затаенно-враждебное. Мне от этого молчания и взгляда делается совсем худо.

— Да. Отец Силуан настоятель, — отчеканивает она наконец, особенно выделяя слово «Силуан» и не отводя от меня свой пронизывающий, жесткий взгляд.

Мне почему-то уже совсем не хочется оставаться здесь ни на день, ни на ночь.

Спускаюсь рассеянно по ступеням. Какая-то пустота, скука в сердце, и вдруг как озарение: э, да ведь ты в монастырь приехал. А такие дела без искушения не обходятся! Значит, тоска эта понятно откуда — слева. Не стану слушать ее. Слава Богу за все! А чего я искал? Утешения, радости? А заслужил я их хоть вот настолечко? Нет. Ну тогда чего ж унывать, просто надо понять и принять свое положение. Просто признать, что я здесь никто и ничто. Чужой. Ну и все. Чужой и чужой, мало ли здесь таких? И от этой мысли, вроде бы скорбной, но такой очевидной, простой, мне вдруг становится легче, и на сердце сходит тихая, смиренная радость определенности. Никто. Ну так и правильно, и хорошо. Никто и есть…

Бреду отрешенно по дорожке в сторону Чуфут-Кале. Старый пес скучает на привязи, возле него возятся, кудахчут куры. Я сворачиваю на грунтовую дорогу, проложенную в лесу. Между деревьями виднеются строения, которых здесь раньше не было. Мне интересно посмотреть, что это такое. Дом, высокая ограда, под навесом монах в подряснике и скуфейке с деловитым и, кажется, сердитым видом перебирает гору одежды.

Иду дальше бесцельно, не разбирая пути, по лесной тропинке. Сначала дорожка под ногами протоптана и широка, но потом от нее ответвляется одна, другая, и вот тропинка заметно сужается. В конце концов я бреду по лесному склону уже какой-то едва приметной стежкой, поросшей зелененькой юной травкой. Но мне хорошо! Так тихо вокруг, так мирно, что мне кажется вдруг, что я начинаю слышать голос того, «моего» монастыря. Ну конечно, он по-прежнему здесь. Никуда не делся, и я сам виноват, что не сумел расслышать его голос за гулом собственного самолюбия и обиды.

Я прилично уже прошел по лесному склону, когда вдалеке от монастырских построек заметил небольшую заброшенную пещерку Бросились в глаза совершенно стершиеся, поросшие мхом ступени, ведущие внутрь. Значит, пещерка когда-то была обитаема…

Я осторожно спустился вниз и огляделся. Ничего особенного. Маленькая и неуютная пещера с грубыми известняковыми стенами и низким бугристым сводом показалась мне ничем не примечательной. Пол засыпан вперемешку прошлогодней темной листвой и известковой щебенкой.

Но мне вдруг подумалось: какой древности принадлежало это обиталище? Кто здесь жил? Грубый язычник, приносивший жертвы каменным истуканам, или «наш» — христианин, может быть, даже монах?..

Я стал молиться Господу о том, чтобы, если возможно, узнать правду. И тут произошло неожиданное. Словно отверзлись Небеса, и в сердце хлынула благодатная, живая волна, омывающая душу. Я как будто предстал перед Богом… и как же невыносимо стыдно и горько мне стало за все, все, что я натворил в своей бестолковой жизни! Но в то же время я как будто разрешился от мучительного, давнего бремени неопределенности, понял то, что я до этого момента не мог до конца ни осознать, ни высказать. Я понял, что хочу служить Богу! Больше жизни хочу!!! И от этого стало вдруг так необъяснимо отрадно, радостно на душе, что я упал на колени и разрыдался…