Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

Я не мог остановиться и буквально заливал слезами пол убогой пещерки, всем сердцем желая продлить этот горестный, но и необъяснимо утешительный, сладостный миг! В душе царило не убеждение даже в существовании Божием, не горение веры, но живое, потрясающее по силе чувство Его действительного присутствия.

Мне вдруг представилось — не зримо, а как-то иначе, духом, — то Царствие Божие, та великая благодать, что почивает на Крымской земле. Я ощутил ясно присутствие, близость Крымских святых, но близость, не заслуженную мной, минутную, и как же горько мне было понимать, насколько я далеко отстою от этого святого собрания! Как же мне хотелось присоединиться к нему! Словами это не передать! И я молил Господа всем сердцем, всей душой только о том, чтобы спастись и остаться навечно с Ним и с теми святыми, которые, как мне казалось, обещали свое заступничество и помощь…

Когда, немного придя в себя, я взглянул на замшелую стену пещеры, то увидел выбитый в ней древний равноконечный крест.

На 21 июля — день празднования Казанской иконы Божией Матери — назначено было венчание в храме святых Адриана и Наталии, что на Французском бульваре в Одессе.

Накануне гости присматривали уже букеты, мамы суетились на кухне, отцы на балконе толковали «за жизнь», а мы с Аленкой — виновники торжества — собирались пойти погулять. Как будто. Никто не знал, куда мы идем на самом деле.

Ночью Алене приснился старец, ее духовный отец. Вроде как лежит он на лавке в своей келейке, облаченный во все монашеское, и вот, приподымается, садится и манит Аленку: ну-ка, иди сюда… С тем и проснулась. И призналась: утаила от старца, что под венец собралась, побоялась — не благословит. С другими уже были случаи… Да видно, от судьбы не уйдешь. И решили мы: как старец скажет, пусть так и будет. Ведь мы с ней в монашество собирались, в монастыре и встретились, так что ж поделаешь — может, настала пора расстаться? На все воля Божия!..

Добрались до монастыря. Входим в ворота — ни души, только птички щебечут на все лады. Возле палисадничка, у кельи старца останавливаемся. Молчим. Прощаемся будто. Ну… с Богом. Аленка заходит, а я остаюсь. Жду ее три минуты… пять… десять. Наконец выходит, заплаканная вся… и сердце обрывается. «Все. Кончено», — думаю. А в ответ: «Благослови-ил…» — и в рев.

Умиленные, радостные идем к храму, спешим излить свою благодарность. Отошли уже метров на двадцать, и вдруг я — даже не знаю почему — оглянулся. Старец приоткрыл дверь, высунулся из кельи и… манит меня рукой — точь-в-точь как в Аленкином сне.

Я вернулся, вошел. По стенам сохнут пучки трав, их запах смешивается с запахом ладана и какой-то приятной, уютной ветхости. Батюшка накрывает меня епитрахилью и исповедует. Мне хочется выговориться до конца, и я говорю, а сам думаю: что же я делаю, ведь совсем не о том нужно сейчас говорить. Не о том, что я все еще хочу быть монахом, не о том, что за брата сердце болит и я хоть сейчас готов уйти в монастырь, лишь бы у него было все хорошо… Но старец слушает, а сам словно далеко где-то мыслями и все повторяет: «Ну ничего… ничего…» — потом вдруг в какой-то момент сжимает руками мою голову, умолкает на миг и уверенно, благостно возвещает: «Жених… жених!».

Теперь умолкаю я, а старец продолжает и много еще говорит, но запомнилось только одно: «Ничего… поживете, как голубки, и — с Богом за синее море…».

С той поры минуло шестнадцать лет, и можно с уверенностью сказать, что без благословения отца Ионы наш брак, несомненно, распался бы. И даже не один раз. Особенно было трудно в первые три года, потом стало полегче…

Помню, в Одессе после очередного скандала я оказался на улице без копейки денег в кармане. Переночевал на подоконнике в здании вокзала, а утром пошел в горсад и предложил какому-то местному коробейнику на реализацию резной образок. Тот оценил его в двести пятьдесят тысяч купонов. Билет до Симферополя стоил триста. Я согласился — махнул рукой, — и, чтобы хоть как-то скоротать время, поехал на трамвае. Куда? Сам не сразу понял, что в монастырь. Мне было невыносимо тяжело, тоскливо, хотелось помолиться в спокойной обстановке, да и просто побыть в тишине…

Едва я вошел в ворота, как увидел отца Иону. Он шел по боковой аллее, и я поспешил навстречу, чтобы взять благословение. Удивительно, что батюшка обрадовался мне, как родному, и даже заключил в объятия, хотя мы были едва знакомы. Он стал расспрашивать о нашей с Аленой семейной жизни, но мне как-то не хотелось жаловаться, и я отвечал уклончиво общими фразами.

Так, беседуя, мы подошли к келье старца и стали прощаться. Отец Иона порылся в кармане, достал сложенную бумажку в пятьдесят тысяч купонов и протянул ее мне:

— На, возьми.

Я испуганно запротестовал:

— Что вы, батюшка, я не возьму… мне не надо…

Тогда он внимательно посмотрел мне в глаза и решительно протянул деньги со словами:

— Нет, тебе надо!

Я, признаться, сам не знаю отчего, заплакал…

Когда я возвратился в горсад, «коробейник» вручил мне 250 тысяч за проданный образок, и с батюшкиными деньгами это составило как раз стоимость билета до Симферополя.

Все это было. И вот, через восемь лет я снова приехал к старцу — теперь уже из Крыма — просить совета.

Утренняя зябкая свежесть. За ночь провеяло, проняло ледяным холодом, а ведь вчера еще было тепло, солнечно. Теперь я всматриваюсь в бледные небеса и уговариваю себя: ничего, это утро только, а там рассинится, воробышки завозятся, зазвонят трамваи, и день суматошный, весенний обогреет, одарит еще душу теплом.

В автобусе греюсь, думаю: хорошо, что далеко ехать. Но все, что растягиваешь, быстро проходит, и вот водитель уже кричит:

— Женщины! Монастырь, кто спрашивал?

Я выхожу следом и иду по широкой аллее, в конце которой уже виднеются высокие под аркой ворота. Я обгоняю одну старушку, другую, третью и вдруг понимаю, что они тоже спешат, ковыляют, как могут, быстро, но куда же им поспеть за мной — молодым? Я сбавляю ход. Куда торопиться, успеем все.

Но вот и знакомые ворота, боковые, — распахнуты настежь. За ними слева келейка старца. Теперь она закрыта, но перед ней уже теснится народ — человек тридцать. Я спрашиваю: здесь очередь или как?

— Очередь, очередь, — отвечают запальчиво, торопливо.

— Ну тогда кто крайний?

— За мною будете! — отзывается пожилая женщина в платочке.

— Старец здесь? — спрашиваю я у другой женщины, кивая на закрытую дверь.

— Нет, в храме.

— Вот хорошо! Ну тогда я тоже пойду, может, причаститься успею… Из Крыма приехал, — поясняю я.

Смотрю на «бабушек» и уже не помню — за которой из них занимал? Приходится переспрашивать. Ну вот, теперь уже точно запомнил: в коричневом платочке с рисунком белым — это «моя», и на подбородке еще бородавка — для верности замечаю. Теперь можно смело идти в храм.