Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

— Ты же исповедовался во всем?

— Да, конечно.

— Ну тогда не сомневайся. Забудь об этом… что не простил. Просто поскорбеть за грехи надо… потерпеть…

Да я понимаю… просто… Все ведь могу: камень кладу, столярку, растяжку, штукатурку, потолок лепной, крышу — все, что надо, сделаю. Руки на месте, а душа — нет. Тяжело… Знаешь, что такое восемнадцать лет… пацан… Советский Союз… Мирная жизнь. Мамка, футбол, кино… А тут выдергивают вдруг. Надевают бронежилет, дают автомат, гранаты и говорят: иди убивай! Ты не представляешь… Я ведь такого там насмотрелся — не дай Бог никому… А вернулся домой — ничего не понимаю: где я, что вокруг, как жить?.. Ночью выхожу покурить, думаю: стоп, дальше нельзя, там минное поле! — а потом вдруг понимаю, что там клумба мамкина… По ночам родители за ноги, за руки держали — я все воевал… Две контузии, пулевые ранения, и живи как знаешь… Отец, помолись за меня. Я монахом хочу быть… Ну, дай я тебе хоть что-нибудь помогу вниз отнести… да вот хоть вещи в пакет сложу…

Мы прощаемся с ним сердечно, по-братски, — ставшие вдруг неожиданно, в несколько минут родными, — а я не перестаю удивляться… Боже мой! Ничего не меняется на Руси святой… Все те же разбойники… и дети в своем покаянии. До́роги они Тебе, Господи, — верую, потому что не праведников Ты пришел призвать, но грешников к покаянию. Вот и чудо нам из чудес, а другого — чего и искать?!

Может быть, все дело в этой растерзанной горной стране, с ее городами и храмами, лежащими ныне в руинах… в ее безымянных святых… в их молитвах за нас бестолковых?

Иногда в самые торжественные моменты, при стечении народа, при сиянии паникадил, посреди блистания риз, в громогласном фортиссимо хора, я вижу почти наяву бездонные небеса, дорогие сердцу холмы, поросшие лесом, качающуюся на ветру былинку, далекие горы в сиреневой дымке, слышу посвист ястреба, чувствую запах зацветающего чабреца, и сердце заходится от любви и боли, от сладкой тоски по настоящему,по святости, которая так очевидно почему-то чувствуется там — в окружении поруганных древних святынь, среди лесов, в тишине сердечной…

И как же отчетливо эта отрада противостоит усталости душевной, нравственной, которая накапливается от нашей человеческой повседневной искусственности…Сердце не выдерживает иногда, отпускает груз самых «обязательных», «всенепременных», «утвержденных» и «узаконенных» правил, от соблюдения которых почему-то становится с каждым днем не легче, а только труднее и труднее дышать…

Почему в повседневной и вроде бы правильной нашей церковной жизни так мало подлинной, чистой радости, так мало настоящего вдохновения и любви? Я не о каких-то восторгах говорю пиитических, а о том, что привело меня, да, думаю, и многих, в Церковь, о реальном и потрясающем опыте встречи человека с любящим Богом. О том, без чего, наверное, не пришел бы в храм никто и чего, увы, так не хватает в размеренной повседневной нашей «христианской» жизни.

Я хочу понять, как эту радость вернуть, как наполнить этой подлинной радостью жизнь! Личным трудом, подвигом? Да, конечно… Но ведь там, в горах, никакого подвига не было, когда благодать, сокрушенная радость ощущались так же явственно, как любовь при встрече с самым близким, дорогим человеком! И это чувство живое, поглощающее целиком, омывающее душу… оно ведь не раз и не два приходило… и почему-то именно в горах, в тишине и отстраненности от всего, в потрясающем чувстве незаслуженной, но реальной близости к тем, кто все эти древние святыни воздвигал и хранил с молитвой…

Это тема сокровенная, глубинная, но и важная, может быть, не для меня одного.

Да, я понимаю, что жизнь не может состоять из одних только радостей, что нужно трудиться, нести свой крест. Я все это понимаю и принимаю, конечно. Но я также понимаю отчетливо, что без этой вот самой встречи-прозрения, без встречи живой, радостной… без слез Фомы, прикоснувшегося к Господу… без его подломившихся коленей с возгласом ликующим: Господь мой и Бог мой [79] Ин. 20, 28. — без этого невозможно жить. Пусть не видя, веруя только, но душа должна прикасаться к Господу постоянно… действительно, явно! Как это важно! И это именно то, чего так страшно, мучительно не хватает в нашей повседневной церковной жизни. Нет, не подумайте, я не ропщу и не призываю к каким-то еще «самым правильным правилам» и реформам… Я просто понять хочу, что со мной происходит, да и со многими другими, как мне кажется, тоже: почему мы тлеем, а не горим, почему существуем, а не живем, почему томимся, а не пламенеем духом?!

Стыдно сказать, но ведь и в Причастии Святом не всегда так живо, так ясно и остро чувствуется это единство с Богом, как это должно быть. Не хочу обманываться… к чему?! Да — не так, как должно быть! Не так! Горе мне… И молитву «Отче наш» я не так читаю, как должно ее читать, а именно что просто читаюи ловлю себя на мысли, на чувстве непривычно живом: а где же мое сыновство, где непосредственное, дерзновенное чувство любви к моему Отцу?! Да — и к нашемутоже… но ведь и к моему же… родному… близкому… самому дорогому и любящему! Разве можно без этого чувства живого молиться или, по крайней мере, разве можно довольствоваться этим меньшим как нормой? Да какие же мы дети тогда?! Пасынки какие-то, чужаки… Я чувствую, конечно, что дело во мне, и даже прежде всего во мне, что не дал я, может быть, «кровь», чтобы принять Дух… Но все же чувствую, что не только в этом дело, не в подвиге только… но еще в какой-то общей нашей привычке, в тягостной инертности, которая с годами становится все ощутимее и привычнее и ложится на сердце, увы, не Господним, а человеческим, искусственным бременем. В том, что мы стремимся внешние формы менять и совершенствовать, не меняясь внутренне. Господи! Мы хотим кого-то увлечь, научить, наставить, но в чем, в чем?!

Сердце чувствует, что путь наш церковный, путь соединения с Богом — он в каких-то иных измерениях пролегает, не всегда в тех плоскостях и направлениях, в которых обустраивается наша повседневная церковная жизнь… А иначе почему так плачет душа, почему так ясно на самых многолюдных праздниках, в самые помпезные моменты торжеств так больно и радостно я вижу горы с их древними скитами, тихий моросящий дождик, слышу непостижимую, призывную тишину и знаю, чувствую только тогда, что Господь не где-то еще, а именно здесь и сейчас!

Да, я понимаю, это эмоции, но это эмоции, копившиеся годами, это — то невысказанное, что составляет саму сердцевину жизни и остается невысказанным. Но если не говорить о главном, тогда о чем?., и зачем?! И если бы я видел только то, что вижу в современной — активной, социальной, общественной, громогласной, но почему-то все менее пронзительной, именно пронзительной, внешнейцерковной жизни, — я, наверное, никогда не стал бы священником. Я не знаю, почему Господь ссудил мне встретиться с Ним там — на горах, среди порушенных древних святынь, в тишине и потрясающей красоте, но я понимаю, что эта красота, эта тишина и радость — радость, обретаемая в сокрушении и слезах, — по праву принадлежат Церкви, и это средоточие, жизнь ее. И может быть, именно то, что я этой реальности в себе не нахожу, и заставляет так страдать. Страдать молча, подспудно, делая вид, что ничего не происходит, в то время как происходит… и еще как!.. Идет война, увы, не народная — по неразумию нашему, — но с народом Божиим — это точно… не на жизнь, а на смерть. Война, в которой сторона противная хочет скрыть от людей потрясающую красоту и чистоту Церкви, сделать ее чем-то обыденным и рутинным, чтобы никого она не могла ни зажечь, ни увлечь, ни подвигнуть… Но Церковь не такая, Церковь иная, я это знаю точно и только прошу у Господа сил не забывать об этом никогда, не терять живую, трепетную связь с безмолвием далеких гор, освященных молитвами безвестных, но не канувших в вечность святых, не лишаться радости живого общения с Господом!