Александр Силаев - Философия без дураков [Как логические ошибки становятся мировоззрением и как с этим бороться?] [litres]

Но он может практиковать и то, что слепо доверяющий просто не может себе позволить. Например, вовремя перестать работать на власть.

Вообще, любить высшую власть – странная ориентация, если ты не входишь в число ее обладателей. Возьмем самое простое определение власти, по Веберу. Способность вынудить других делать что-либо, невзирая на их согласие или несогласие это делать. Власть там, где есть именно это. И чем этого больше, тем больше власти. Понятна симпатия к этому, если ты субъект власти. Но любить это, будучи ее объектом ? Это Стокгольмский синдром. Если жертва перманентного, многолетнего изнасилования сможет путем специального аутотренинга влюбиться в насильника, наверняка это облегчит ее участь. Так что в такой ментальной стратегии есть резон. Но есть и другие стратегии, куда лучше влияющие на участь.

От насильника власть отличается тем, что без нее обычно еще хуже. Она власть, потому что кого-то принуждает (и это не досадное побочное качество, а суть ее определения), но без нее еще хуже. Принудят другие, например преступники. Или все рассыплется настолько, что будет некого принуждать.

Если бы люди могли управиться с собой сами, они почти не нуждались бы во власти.

И постепенно мир движется в этом направлении. Пока популярные авторы пишут книжки типа «Законы власти», «Тайны власти», «Как достигнуть власти за семь шагов»…

Общее количество власти на планете убывает.

Убывает в простом и честном веберовском определении. Ни у кого уже нет той власти, что была у египетского фараона и римского императора. Влияние остается в мире. Но влияние – это не власть. Когда поп-звезда в своем блоге что-то советует своим подписчикам, это влияние, но это не власть. Соблазнение – это не изнасилование. Там, где блогер предлагает пользоваться новым шампунем (или старой водкой), барон мог приказать.

Конспирологи прилагают большие усилия, чтобы обнаружить залежи власти в мире, где она зримо убывает. Махая творческой киркой, он добывает материал на Ротшильдов, Рокфеллеров, Барухов (хорошо, если не на Шамбалу и рептилий). Конечно, какая-то власть на планете сохраняется. Наверное, она все еще есть у английской монархии и папы римского. Но важнее, что 500 лет назад в тех же самых местах ее было значительно больше.

И кстати, тайная власть – это не супервласть, как кажется конспирологу. Это недовласть.

Да, спецслужбы, особенно в плохих странах, могут тайно ликвидировать неугодных. Но раньше стать неугодным было куда проще. И тебя казнили бы на городской площади, наглядно, показательно, без спецопераций и ужимок «это не мы». Нынешние деспоты могут горько жалеть, что опоздали с эпохой. Сравните их с обычным сувереном из сериала «Игра престолов», не обязательно самым кровожадным. Сразу видно, в насколько плюшевом и гуманном мире мы сейчас живем. Власть убывает. Если вам чем-то не нравится культовый сериал, сравните выпуск новостей с учебником истории.

Но пока она не исчезла. И если резюмировать, в рациональной картине мира власть выступает как ценность на любителя (если удалось стать ее субъектом) или как необходимое зло (если приходится быть ее объектом). Для особых чувств к ней, тем более сильно положительных в объективной позиции, нет резонов. В этой позиции лучше думать, как ее уменьшить, хотя бы в личных с ней отношениях, а не за что ее полюбить.

Для нашей работы это еще худшее слово, чем, например, философия .

Десять человек, говорящих «постмодерн», понимают под этим десять разных понятий.

Если бы такой же понятийный разброс был возможен в физике, атом путали бы с молекулой. При этом были бы оригинальные авторы, считающие атом мерой длины, и совсем отчаянные, полагающие, что атом – мера десакрализации сущего. Их не гнали бы из физики мокрыми тряпками. С атомом так нельзя. А с постмодерном можно сколько угодно. Поэтому физики, в частности, если их попросить, могут сделать атомную бомбу или АЭС, а постмодернисты – только перформанс.

А критики постмодерна что могут? Прочитать лекцию? В общем, тоже перформанс, максимум хэппенинг, только на другую аудиторию. Если мы хотим чего-то большего, пусть и не АЭС, нам придется что-то делать с понятиями. Они все равно будут мерцать и подмигивать, но желательно, чтобы поменьше, чем здесь принято.

Итак, это уже сам по себе плохой шаг, употреблять настолько многозначное слово. Нам просто нужно было назвать какие-то вещи, наклеить этикетку. Идеально подходящей этикетки нет. Вот эта сойдет. Но при этом мы становимся одним из десяти человек, употребляющих слово, видимо, в каком-то своем смысле. Обязательно нужно говорить, в каком. Иначе единственное, что с нами можно будет сделать, – это не так понять.

Если кто не верит, давайте быстро покажем многозначность. Вот я, видимо, собрался спорить с постмодерном, что-то опровергать? Между тем, когда я писал в юности прозу – это был самый настоящий постмодернизм. Точнее, это было непонятно что, но это было возможным определением. Один раз я приезжал на премию «Дебют» в номинации «Сатира и юмор», второй раз в номинации «Фантастика» (почти с тем же самым), но если бы там была номинация «Постмодернизм», я полежал бы еще и на этой полке. Эти рассказы и повести мне сейчас не противны. Наверное, я к ним менее привязан, чем тогда, но спорить, отрицать, заметать под стол – увольте, зачем? Забавные повестушки, может быть, слишком смелые для 2020 года (но в 2000-м считались нормальными).

В каком смысле это был постмодернизм? В смысле художественного стиля. Во-первых, много игры слов и словесных значений, поливалентность как задача. В XIX веке писатель мог читать лекции, поясняя, что он имел в виду. Например, Достоевского заботило, что «Легенду о Великом инквизиторе» могут не так понять. Постмодерн говорит: «Понимайте как хотите, чем больше версий, тем лучше». Автор, если не умер, то вышел всерьез и надолго и ни на чем не настаивает. Например, одна моя повесть считалось одновременно утопией и антиутопией, это было хорошо и прикольно. Во-вторых, много цитат, явных и скрытых. В-третьих, ирония. В-четвертых, персонажи как… не самые настоящие люди. Мало кто плачет над судьбой героев Сорокина или Пелевина, букв не жалко. В-пятых, слишком много идей и шарад на единицу текста – от классического романа столько не ждут. При желании можно обнаружить некое «в-шестых», «в-седьмых» и т. д. Территорию, где они лежат, мы более-менее очертили. И вот это – постмодернизм как стиль. Не только в литературе, но и в кино, театре, живописи, в чем угодно. Даже в жизни. Многие люди живут так: иронично, играя, без фанатизма и по приколу. И это не худшие люди. Образцовый хипстер – всегда немного постмодернист. В том же смысле, что и проза.