Александр Силаев - Философия без дураков [Как логические ошибки становятся мировоззрением и как с этим бороться?] [litres]

Не все постмодернистские авторы проскакивают остановку. На нет и суда нет. Мы сейчас не о них. Мы о тех, что, начав разгребать архив старых и новых истин вроде бы средствами логики, приходят к выводу, что логика – тоже нарратив. Можно договориться, что мир логичен, а можно договориться, что есть такой бог Перун. Логики налево, язычники направо, а вообще все одинаково хороши. Еще можно по четным числам исповедовать логику, а по нечетным – язычество. Сегодня читаем сказку из синей книжки, завтра – из красной, можно наоборот – какая разница, если вокруг только мир сказок?

Но мы полагаем, так нельзя.

Одни сказки гораздо важнее других.

Сказка, посредством которой можно вызывать реальных джиннов и заставлять их себе служить (наука), все же отлична от сказок, которые можно только читать (конспирология, религия, магия с ее воображаемыми джиннами).

Если главная сказка просит тебя не изменять ей с другими – возможно, стоит прислушаться.

Далее, когда ты начинал копать архив человечества – чем ты его копал ? Языческими ритуалами, поговорками, учением товарища Мао? Если тебя вообще допустили до археологии знания, очевидно, что инвентарь выдали на входе – логика, наряду с историей, были твоими лопатами. Если, работая лопатой, ты раскопал правду, что твоя лопата воображаемая, как ты мог вообще ею копать? Не проще ли предположить, что воображаемая при этом все-таки не лопата, а находка – лопата же вполне настоящая, но, возможно, ее не так держат?

Иными словами, друг-постмодернист оказался вдруг черт знает чем, когда его скептицизм, по мере саморазвития, обратился в алогизм и антисциентизм. Это одно из определений постмодерна, как он здесь понимается. Алогизм и антисциентизм без опоры на традиционные ценности и вообще на ценности и вообще без опоры на что-либо. Логику и науку просят покинуть главные места не потому, что эти места должно занять что-то другое, а потому, что вообще не должно быть главных мест. Чем это чревато, мы еще разберем.

Схожий тезис в сфере этики: «Нет решающих оснований предпочесть одну этическую систему другой». Или, как сформулировала юная поклонница сексуальных маньяков, «Каждый по-своему прав». Можно еще проще: «Все люди хорошие». Хотя хорошо подразумевает, что где-то плохо . Если нет плохих людей, правильнее сказать, что все равноценные. И не только в плане этики. Ведь любое достоинство (например, неземная красота или острый ум) это лишь достоинство в некоей системе координат. Если системы равноценны, нет оснований говорить об уродливых людях как об уродливых, о глупых – как о глупых и т. д. Если люди равноценны, почему одни оценки должны звучать обиднее других? Мы подъезжаем к политкорректности.

Заход такой же, как в сфере эпистемологии. Собственно, это даже один заход: обоих зайцев – чисто теоретического и этического – кладут залпом. Снова выясняется, что любая большая этика – это лишь этика больших нарративов, что эти истории можно травить какие угодно и как угодно, нет привилегированных историй. Нет привилегированного места – нет иерархии.

Мы снова, двигаясь нужной дорогой, проскакиваем нужную остановку. Отсутствие центра снова не отменяет качественных различий. Мы не вправе более говорить об идеальном человеке, по крайней мере одном на всех . Этих моделей – постмодернисты правы – слишком много, и одни противоречат другим. Идеальные люди обычно создаются реальными по образу и подобию своего желания, сколько реальных – столько и идеальных. Но реальные люди все равно не перестают различаться. Одни счастливы, а другие нет. Вам неважно, счастливы вы или нет? Одни адаптированы, другие не очень. Одни нам полезны, а другие опасны. В условиях свободной ненасильственной конкуренции одни набирают больше лайков, чем другие.

Пусть каждый будет сам себе центр. Но одни все равно завидуют другим. С одним хочет поменяться местами миллион человек, прожить судьбу другого – наказание сродни тюремному сроку. Это возрождает иерархию. Без наличия единого центра она выходит не менее наглядной и жесткой. Пожалуй, более честной и более устойчивой, как ни странно. Уже нельзя сказать «нам это навязали». Навязать можно диктат единой центральной аксиологии. «Веруй в это или по морде». А когда веруй во что угодно, но отвечай за последствия, это нельзя назвать диктатурой, или можно, но уже диктатура самой жизни – она просто так устроена, и все. Ей можно было подать апелляцию на что угодно. На христианские ценности, буржуазные, советские и т. д. Со временем жизнь удовлетворяла почти все из них. «Конечно, вы можете жить по-своему». Но апелляцию на нее саму подать уже некому.

Когда можно свободно выбирать между любыми выдумками, отвечая за свое поведение в конкурентной среде, последствия будут уже не выдумками, а решением последней инстанции. И здесь (а не только в советском суде) Чикатило был бы приговорен уже окончательно.

Крайний субъективизм возводит железобетонную объективность. Свобода, подчеркивая различие выбора, создает финальную, далее не устранимую иерархию. Относительность, если к ней присмотреться и не зажмуриться, разворачивает свою абсолютность. Здесь уже нет тех реперных точек, которые могли бы преподавать в школе, например воскресной или коммунистической. Каждый сам себе реперная точка. Если он собрался жить, ему этого достаточно.

Первое, что можно предъявить постмодерну: он вопиюще нелогичен. Вероятно, он даже не станет с этим спорить: «Конечно, это все поганый логоцентризм, а также телеоцентризм, фаллоцентризм и еще восемь не менее поганых центризмов». Это можно расценивать как чистосердечное признание, и уже на этом прекращать спор. Если одна из сторон отрицает вообще любые правила дискуссии (как так или иначе производные от так или иначе плохих центризмов), дискутировать с ней возможно не более, чем с полевыми цветами: «Ромашка, ты не права, слышишь, ромашка?» Успокойтесь – если собеседник уже ромашка, он не услышит.

Возможно, не все представляют, насколько постмодернистский дискурс может позволить себе быть нелогичным, оставаясь сложным почтенным дискурсом. Да, он сложный, если мы забыли сказать. Возможно, именно в этом секрет его выживания. Если то же самое сказать просто – ну вот, мы рассказали в двух словах… Можно сказать, изложили символ веры. Много ли будет желающих исповедовать эту веру, взятую в простоте? В сложности их набирается больше. Грех сказать: мне самому в 20–25 лет это нравилось. Я был студентом, потом аспирантом на кафедре философии, и, как принято у иных молодых людей на подобных кафедрах, напропалую умнил . Французский постмодернистский дискурс очень способствовал. Но сложность не синоним разумности.