dmitry - Кен Уилбер Б Л А Г О Д А Т Ь И С Т О Й К О С Т Ь

Пока я становился все более и более желчным, язвительным и саркастичным — а еще подавленным и вымотанным, — Трейя становилась более требовательной, агрессивной, настойчивой, даже навязчивой. Мы оба были в ужасе от происходящего, мы оба понимали, что вносим примерно равную лепту в творящийся кошмар, — но ни у нее, ни у меня не было сил остановиться.

Через несколько дней Трейя достигла дна. Точнее, мы оба.

Вчера вечером Кен говорил, что надо больше гулять, заниматься тем, что интересно мне самой, дистанцироваться от его проблем. На самом деле он сказал: спасай себя. У него это состояние продолжается уже довольно долго, улучшений незаметно, а перспективы неутешительны. Мне этим вечером было очень грустно, я даже тихо поплакала, сидя рядом с ним, но он ничего не заметил. Ночью я не могла заснуть, мне все время хотелось плакать. Наконец я встала и включила телевизор в комнате наверху, чтобы можно было плакать, не боясь, что он меня услышит. У меня было ужасное чувство: я испортила Кену жизнь, и теперь он говорит, чтобы я спасалась сама, чтобы я прыгнула в какую-то спасательную шлюпку, бросила его тонущий корабль. Мне казалось, что бы я ни делала, ему становится только хуже, что моя натура, особенности характера доставляют ему мучения, что именно в них — главная причина того, что он так вымотался за последний год. Меня не покидало ощущение, что в нашей жизни совершается какой-то чудовищный раскол.

И вот теперь я чувствую себя абсолютно жалкой и беспомощной. Я сама все испоганила, сама разрушила жизнь моего любимого. Да, именно это я и сделала — конечно, непреднамеренно, — и как же мне от этого больно! Я не знаю, как все исправить. Я ведь больше не хочу нагружать его своими страданиями. Я не доверяю сама себе, не доверяю своим чувствам; мне кажется, что любым своим действием я доставляю ему боль. Ему плохо даже от того, что я — это я, потому что во мне слишком много яньской энергии — я слишком упрямая, властная, бесчувственная, эгоистичная. Может быть, мне нужен кто-то попроще, не такой чуткий, не такой умный — тот, кому не было бы так больно из-за того, что я такая, какая есть. И ему, наверное, нужна другая женщина — помягче, поженственней, потоньше. Господи, как же мне тяжко от этих мыслей.

Я больше не верю сама себе. Все, что я делаю, доставляет ему боль. Если я делюсь с ним своими заботами, мне кажется, что мне надо вести себя более уверенно, «позитивно». Даже сейчас я могу поделиться своими слезами только с собой. Я и им не доверяю. Может быть, я просто продолжаю попытки привлечь к себе его внимание, хотя сейчас внимание надо уделять ему? Если я поделюсь с ним, не окажется ли так, что я опять хочу уцепиться за него, требуя от него чего-то, чего он уже не может мне дать, — вместо того чтобы помочь ему, поддержать его? Разговаривая с собой, злюсь на Кена, думаю о том, как я жила одна и как это было легко. Я понимаю, что мне совершенно не с кем поговорить, не с кем поделиться ни одной из своих жутких мыслей. Раньше я делилась с Кеном, но теперь совсем измучила его своей требовательностью, своими жалобами и своим упрямством. Если о своих чувствах я не могу поговорить с Кеном, если я изо всех сил пытаюсь обезопасить его, это значит, что сейчас у меня нет никого, с кем я могла бы быть по-настоящему откровенной. Перебираю в уме своих друзей и понимаю: нет никого, с кем бы я могла поговорить. Боюсь, что я своими собственными руками разрушаю наш брак.

Вечером перечитала то место из «Курса чудес» и просила Бога о помощи — другого пути я просто не вижу, я не справляюсь сама, я, черт возьми, только порчу все дело — прошу, умоляю, покажи мне выход, хоть какой-нибудь выход. Пусть Кену не становится еще хуже. Думаю о том, каким он был раньше — веселым, остроумным, обаятельным, влюбленным в жизнь, преданным своей работе... Боже милостивый, умоляю, помоги ему!

Я никогда не узнаю, чего ему стоило все это время быть рядом со мной, когда мы оба даже не знали друг друга как следует. Он слишком долго тащил меня на себе. Я никогда не узнаю.

Для нас обоих это была невыносимая пытка. Психологические мучения были невероятными; казалось, что они настолько сильны, что высасывают все твое существо и ты полностью исчезаешь в черной дыре боли, из которой не может вырваться ничего, даже дыхание.

Сильнее любовь — сильнее и боль. Любовь наша была огромна, боль оказалась соответствующей. Из боли росли обида, раздражение, язвительность, желание обвинить.

Ничего не могу поделать со своей обидой и негодованием на него за то, что он так изменился. Он говорит, что перестал помогать мне, потому что выбился из сил. А мне кажется, что он перестал помогать, потому что злится на меня. По-моему, он не может меня простить — может быть, это из-за того, что я сама не могу простить себя. И я злюсь на него, злость горит во мне медленным огнем, злость на то, что он позволил себе дойти до такого состояния, злость за его постоянный издевательский тон — эти вечные ухмылочки! — злость за то, что порой с ним бывает так трудно. То я боюсь, что он меня бросит, то сама думаю, что его надо немедленно бросать и опять жить одной, уехать за город, снова стать самостоятельной. Как легко. Как заманчиво.

Прошлой ночью мы оба не могли заснуть и начали разговаривать. Я рассказала, что иногда — порой довольно часто — думаю о том, чтобы уйти от него. Он сказал, что тоже часто думает о том, чтобы уйти от меня. Может быть, уехать в Бостон. В какой-то момент он вскочил с постели — от этих разговоров мы оба взвинченные — и сказал: так и быть, пусть Тан [наш пес] останется у тебя. Когда он снова лег, я сказала: мне не нужен Тан, мне нужен ты. Он сел и посмотрел на меня — в глазах у него были слезы, я стала плакать, но никто из нас не двинулся. У нас обоих есть чувство, что дальше мы не можем. Я хотела бы простить его, но, кажется, не могу, кажется, я слишком зла на него. И еще я знаю: он не простил меня. Думаю даже, что я ему неприятна.

На следующий день я поехал в магазин Энди. Казалось, что испортилось вообще все, что могло испортиться. Все в жизни стало пресным, ничего не доставляло удовольствия, я ничего не хотел, ни о чем не мечтал, ни к чему не стремился, кроме одного — избавиться от всего этого. Трудно передать, насколько мрачным становится мир в периоды, подобные этому.

Как я уже сказал, стали вылезать наружу наши собственные неврозы, усиленные и раздутые скверными жизненными обстоятельствами. Что касается меня, то, когда мною овладевает страх, моя обычная легкость во взгляде на мир, которую можно великодушно назвать остроумием, вырождается в саркастичность и желчность, едкую язвительность к тем, кто меня окружает, не потому, что я язвителен по натуре, а потому что мне страшно. В такой ситуации я определенно не подарочек. Ко мне вполне можно применить фразу из Оскара Уайльда: «У него нет врагов, зато его искренне ненавидят все его друзья».