Сатпрем - НА ПУТИ К СВЕРХЧЕЛОВЕЧЕСТВУ: Очерки экспериментальной эволюции

Затем наш тщетный пешеход делает другое открытие. Он замечает, что эти маленькие раздробленные капельки света (и свет ли это? это скорее как внезапный пробой в нечто иное, это вибрация столь быстрая, что она ускользает от наших обычных восприятий и красочной передачи: это вибрирует, это нечто вибрирующее, как нота другой музыки, для которой у нас еще нет уха, как мазок краски из другой страны, для которой у нас еще нет глаз), эти точки другой интенсивности, эти маленькие ориентиры слепой географии как бы неразрушимы. Они живут, они продолжают долго жить после того, как прошли, как если бы они никогда не проходили. И, в самом деле, они не проходят, это даже единственное, что не проходит. Можно сказать, что этот маленький разрыв там, перед той афишей или парковой скамейкой, это зияние перед ничем, сохраняет свою интенсивность; эта капля нечто иного, этот внезапный маленький крик, зов неизвестно чего, продолжает жить, как если бы он был помещен в тайную трещину нашего существа, и он вибрирует и вибрирует, и одна капелька добавляется к другой, никогда не растворяясь, никогда не теряясь; и эти капельки накапливаются и накапливаются в нас как в неистощимом резервуаре, это как наша гавань, которая заполняется, как некая батарея, которая постепенно заряжается другой силой, и это как начало бытия.

И мы начинаем вступать на солнечный путь.

Мы больше не в машине, хотя она еще цепляет нас иногда, но лишь для того, чтобы заставить нас почувствовать ее тяжелое напряжение, ее темные обороты в ничто, которое сцепляется с ничем, которое тоже сцепляется с ничем — мы почувствовали другой воздух, даже если он кажется ничем, но мы больше не можем поддерживать это несуществование, которое бродит от одной точки к другой, от одного телефонного звонка к другому, от одной встречи к другой, которое спускается и поднимается в одной и той же рутине, где ничто никогда не происходит, кроме одной и той же извечной истории с другими лицами, другими именами и другими словами, на том или ином бульваре — надо, чтобы это существовало ! Надо, чтобы между тем и этим уличным фонарем, между третьим и четвертым этажом, между 9.00 и 9.30 по нашим часам, которые не отмеряют ничего, чтобы что–то существовало , нечто жило , чтобы этот шаг имел свой вечный смысл, как если бы он был уникальным шагом в ходе миллиона циферблатных часов; чтобы этот жест был рожден кем–то; чтобы этот киоск, стоящий на пути, эта дырка в ковре, эта кнопка звонка, которую мы нажали, чтобы эта секунда — эта секунда — имела бы свою полноту жизни, уникальную и неизменную, как если бы только она светила в вечности времени, о! не это ничто, которое ходит в ничто: чтобы это существовало, это существовало, это существовало… Мы хотим снова вспомнить, вечно призывать это, а не скользить как медузы по бульвару — но что вспоминать, что призывать? Даже не известно, что призывать — конечно, не свое маленькое я и не механику или что–либо, что сразу же опять свяжет одну вещь с другой — чистое припоминание, которое перерастает в зов, огонь, жгущий просто так, в маленькую вибрацию существа, которая сопровождает нас везде и которая пропитывает все, наполняет все, каждый шаг, каждый жест, каждую секунду, которая распространяется даже позади нас, как если бы мы шли в другом пространстве с этим «добрым малым» спереди, который идет, идет, но который не полностью там, который уже вырвался на свободу, задышал другим воздухом, послушал другую песню, шагает в другом ритме — и это почти как вечный ритм, необъятный и очень сладкий. Затем, вдруг, он поднимает голову посреди этого бульвара, он поднимает голову надо всей этой толчеей, и это как взгляд такой ясный, светлый, почти радостный, искрящийся, и широкий, солнечный, вбирающий все во мгновение ока, и такой торжествующий, такой надежный, пристальный: внезапное царствование. Вот оно!

Мы на солнечном пути и как бы переносимы этой маленькой растущей вибрацией.

И нам даже не надо молчания, не надо уединенных комнат, нам не надо отбрасывать щупальца жизни — напротив, чем больше они нас сжимают и хотят нас задушить, чем больше мы оглушены этим гамом существования, тем больше это жжет внутри, тем горячее, и тем больше нужда быть тем и только тем, этой другой вещью, которая вибрирует и без которой невозможно ни жить, ни дышать — забыть это хотя бы на секунду означает впасть в полное удушение. Мы на солнечном пути посреди мировой тьмы — внутри, снаружи, все одинаково, в одиночестве или в толпе мы навсегда спасены, никто и ничто не может отнять у нас этого! Мы несем с собой везде нашу тайную царственность, движемся на ощупь в другой географии, в которой вырисовываются тайные гавани и неожиданные фиорды, континенты покоя и просветы на неизведанных морях, которые доносят до нас эхо более широкого существования. В нас больше нет ни желания, ни нежелания, нет напряжения обрести то или это, нет борьбы, чтобы становиться и знать: мы переносимы другим ритмом, у которого есть свое спонтанное знание, своя ясная жизнь, своя непредвиденная воля и своя мгновенная действенность. Мы начинаем подбираться к другому королевству, мы обводим мир другим взглядом, еще немного слепым и который не очень–то знает, но который чувствует и который как бы начинен реальностью, еще не рожденной, внутренним знанием, еще не сформированным, еще только робким чудом. И, возможно, мы уподобляемся нашим братьям–обезьянам из не столь далекого времени, когда они обводили свой лес странным взглядом, а также своих собратьев, которые бегали, лазали по деревьям, так хорошо охотились, но которые не знали маленькой ясной вибрации, странного чуда, внезапной остановки, которая как бы разрывала темные тучи и уходила далеко, далеко туда, в пространство, вибрирующее созидательными способностями.

С этого момента дорога разветвляется, и выбор того или иного пути влечет за собой крупные последствия, которые могут распространяться на всю жизнь. Это не так, что один путь истинен, а другой — ложен, ибо, в конечном счете, мы верим, что все истинно, поскольку оно есть, но растет только истина, а ложь — это всего лишь задержка или настояние на истине, время которой уже прошло. Начиная с того момента, как мы оторвались от механики, внешней и внутренней — и, действительно, одно есть отражение или выражение другого, и когда мы изменимся внутри, мы обязательно изменимся снаружи; когда мы перестанем «ментализировать» жизнь, она перестанет быть ментальной механикой и станет другой жизнью — начиная с этого мгновения мы начинаем обретать определенную «широту», буквально; мы перестаем быть привязанными к этой маленькой точке, как коза на привязи, и мы можем двинуться в одном из двух главных направлений. Мы можем выбрать путь восхождения, то есть, утончать себя все больше и больше, разгружать себя все больше и больше, улетать на этой маленькой ракете очаровательного солнца, о котором мы уже начали догадываться, и касаться областей более свободного сознания, исследовать легкие пространства, открывать высшие ментальные планы, которые подобны чистому источнику всего того, что происходит здесь в искаженном и приближенном виде, которые имеют ангельское лицо того, что кажется нам здесь, все больше и больше, карикатурой. И этот путь притягателен, настолько притягателен, что все мудрецы и несколько поспешные искатели, или даже просто те, кого мы называем сейчас возвышенными душами или гениями, выбирали этот путь — так было тысячелетиями. Но, к сожалению, когда достигаешь вершин, очень трудно спуститься вниз, и даже если хочешь спуститься, притягиваемый струной человечности или сострадания, то обнаруживаешь, что средства, почерпнутые свыше, имеют здесь не очень–то много силы; есть как бы громадная пропасть между тем светом и этой тьмой, так что то, что мы хотели (или могли) спустить вниз, приходит сюда ослабленным, разбавленным, обезображенным, отягченным, и, в конечном счете, теряется в великой трясине Механики.