Владимир Файнберг - Здесь и теперь

— Артуро, камарадо, нет грустить. Увидишь — все переменяется. И ещё — узнаем смерть Франко. Ты, я пойдём по Мадриду вместе…

Первое воскресенье после Нового года наступает через четыре дня. То самое воскресенье, когда меня ждёт Поэт. А вдруг забыл, вдруг стихи не понравятся? И хочется ехать, и страшно.

Днем меня зовут к телефону. Звонят из районного отделения милиции, требуют, чтобы явился к семи вечера, в комнату номер одиннадцать.

Зачем? Почему в воскресенье, да ещё вечером? Никаких объяснений не следует.

Что ж, значит, не выпало мне ехать к Поэту. Да он, должно быть, и в самом деле забыл — больше года прошло…

Не чувствуя за собой вины, являюсь в райотдел милиции на улице Станиславского. Прохожу мимо дежурного, отыскиваю комнату номер одиннадцать, стучу.

Встречает пожилой человек в штатском, вежливо предлагает снять пальто, сесть к столу, где светит настольная лампа.

Сажусь, спрашиваю:

— В чём дело?

Он вынимает из ящика книжку стихов, вырезки из газет и журналов — мои статьи и очерки. Говорит, что является поклонником таланта, не пропускает ни одной публикации.

Снова спрашиваю:

— В чём дело?

— Где вы были на Новый год?

— Ах, вот оно что! А какое у вас право задавать такие вопросы?

Он показывает удостоверение, ласково просит не волноваться, успокоиться.

— Там среди гостей находился ещё один советский, по имени Хосе. Давно вы его знаете? Раньше встречались?

— Нет. Не встречался.

— А что он говорил о нашем сельском хозяйстве? О международной политике? А его мнение о промышленности?

— Послушайте, во–первых, этот человек ни о чём таком не говорил. А во–вторых, я пошёл.

Он вскакивает, запирает дверь, затем садится, взглядывает на часы.

— Будете сидеть, пока не вспомните.

Откидываюсь на спинку стула, вытягиваю ноги. Совесть моя чиста. Он перебирает вырезки. Через стол видно — некоторые абзацы отчёркнуты красным.

— Между прочим, здесь достаточно материала, чтоб засадить вас в лагерь. — Он вдруг разворачивает лампу, ослепляет. — Говорите! Что вы думаете об этом Хосе, о его моральном облике?!

— Думаю, что Берия давно расстрелян. И сгнил.

Глаза привыкли к свету. Вижу в его руке пистолет. Щелкает предохранитель.

— Видишь на столе авторучку и бумагу? Если не выдашь всю информацию…

Телефонный звонок. Он срывает трубку, отвечает:

— Нет… Нет… Нет… Так точно. — Кладет трубку, обращается ко мне: — Ну, мы немного погорячились. А теперь начнём сначала. Что он говорил о сельском хозяйстве?

Так я провожу время до двух часов ночи. На расстоянии чувствую, как волнуется мать: ушёл в семь, уже два…

Наконец то ли он устал, то ли понял, что я действительно ничего не знаю, — отпускает. Только требует, чтоб дал подписку о неразглашении.

— Нет. Не имели права допрашивать меня да ещё запугивать. Обязательно буду рассказывать всем, а когда‑нибудь и опишу.

Через четыре года я узнаю, что Поэт ждал в тот вечер, тревожился: не случилось ли чего с Артуром Крамером?

Я вышел в распахнутом пальто из вестибюля больничного корпуса, увидел сквозь струи метели чёрную «Волгу». Человека, стоящего у «Волги». Человек курил.

— У вас не найдётся сигареты?

Человек выщелкнул из пачки сигарету, подал коробок спичек. Я чиркал спичками. Они ломались, гасли. Руки ходили ходуном.

Человек отобрал коробок, зажёг спичку, дал прикурить.

— И ещё: как выбраться к остановке? — спросил я, откашлявшись от горького дыма.

Человек нагнулся, поднял шарф, упавший к моим ногам, подал.

— Направо через пустырь — там увидишь.

Я пошёл направо с шарфом в руке. Остановился. Оглянулся на корпус, на окна третьего этажа… Потом двинулся дальше узкой тропкой среди сугробов. Метель била в лицо.

Я знал: это конец.

Не верил в силу дефицитных лекарств, которые врач посоветовала срочно достать. Какой‑то японский гамалон в ампулах, трентал, кавинтон…

Дойдя до остановки, рывком отряхнул шарф от налипшего снега, намотал на шею, застегнул пальто до горла. «Вот так оно случилось, — думал я, — оказывается, вот так…»

Вчера, добравшись домой из аэропорта, застал у постели матери Анну и участковую врачиху из поликлиники. Ставили банки.

Казалось, мать всего лишь простужена. Свистят лёгкие. Ничего больше. Ну, высокое давление. Тоже не раз бывало.

Когда врачиха, сделав напоследок укол, ушла, мать через силу улыбнулась:

— Как съездил?

— Замечательно съездил. Что сделать? Что у тебя болит?

— Мне лучше. Жалко — не успела…

— Что не успела?

Не ответила. Закрыла глаза, заснула.

Вечером сидели вместе с Анной на кухне, пили чай, разговаривали вполголоса. Оказалось, пока я находился с Нодаром в Грузии, они решили быстро сделать ремонт, по крайней мере побелить потолки, сменить обои в моей комнате.

Позавчера Анна с утра, побелив кухню, уехала на работу, а когда вернулась вечером, после того как купила в магазине обои, застала мать с температурой тридцать девять, в забытьи. Вздумала при распахнутой фрамуге вымыть заляпанный побелкой кухонный пол…

— Я виновата, — сказала Анна. — Нельзя было так оставлять, зная её характер. Пришла — фрамуга распахнута, сквозит.

— Что поделать, — ответил я. — Хороший характер. У мамы всю жизнь такой. Ложись спать.

— А ты? Я правильно сделала, что дала телеграмму?

— Еще бы. Пойду взгляну на неё, тоже лягу, устал.

— Расскажешь, как там у вас было с Нодаром?

— Конечно. Иди ложись.

Сейчас, когда, дождавшись автобуса, ехал из больницы к центру, я казнился, что в тот момент вчера вечером, наверное, упустил последний шанс, непоправимо упустил.

Тогда, войдя в комнату, я сел на стул у постели матери. Наверняка нужно было что‑то делать… Но что? Она спала, слышалось хриплое дыхание.

Снизилось ли после укола давление? Болела ли у неё голова? Сердце? Чтоб, не дай Бог, не сделать хуже, нужна была обратная связь, но мыслимо ли будить человека в таком состоянии? Я только шепнул, как в детстве: «Мама», коснулся губами влажного лба. И пошёл спать.

А на рассвете проснулся от страшного, непривычного звука. Из материнской комнаты доносилось мычание. Прерывистое. Жалобное.

Кинулся туда. Столкнулся со взглядом, полным муки.

В жизни я не был так растерян. Забыл себя. Забыл все. Мама не могла говорить, не могла шевельнуть правой рукой, правой ногой.

Как Анна дозванивалась, вызывала «скорую», когда вошли в комнату врач с медсестрой, когда появились носилки — ничего я не помнил. Помнил только, как сидел, склонясь над матерью в тесноте санитарной машины, все спрашивал у врача: «Скоро? Скоро? Куда мы едем?!»

Эти струи метели за окном, этот бесконечный путь… Вот, кажется, и Москва кончилась. «Куда вы её везёте?! Ведь у нас рядом больница, Боткинская».