Владимир Файнберг - Здесь и теперь

— Нет, — твёрдо ответил Йовайша. — Это дано каждому, как способность видеть, дышать, слышать… То, что происходит с вами, — самая малость того, что может случиться не где‑то на небе, а вот здесь и теперь с каждым. Кто тренируется, продвигается, алчет правды… Не стану скрывать: вы одолели лишь ближайшую гору, самое трудное у вас впереди. И так будет всегда. Но именно в этом — счастье. Вам не кажется?

— Уверен. А что будет с вами?

— Давно приглашают в другой город. Начну все сначала.

…Утром Верин отец везёт меня в больницу. На этот раз к себе — в отделение реанимации.

— Есть температура? Боли? — спрашиваю я.

— Нет.

Во мне загорается надежда.

Вера сама, без каталки, спускается на первый этаж. Худенькая, в выцветшем больничном халате, она так доверчиво улыбается.

— Знаете, по–моему, камень вышел. Мгновенная боль — и все.

— Когда это было?

— Вчера днём, часов в пять. Меня выпишут?

Нас проводят мимо пустых стеклянных саркофагов — кислородных камер — в комнату–закуток, где оставляют вдвоём.

Вера стоит передо мной. Проникаю розовыми полосами в почку, веду вниз по мочеточнику, мочевому пузырю. Камня нет. Проверяю снова и снова. Кажется, чисто.

На всякий случай решаюсь ещё на один сеанс. Ошибка, неудача недопустимы. За здоровье этой девушки, за успех дела, которое доверила судьба, я несу ответственность. Особенно теперь, когда остался один — без лаборатории, без Йовайши, без Н. Н.

Через полчаса Верин отец заводит меня в ординаторскую, где я, опустошённый, опускаюсь на стул, а сам уходит с Верой в отделение урологии. Там ей сделают рентген. Голова клонится на руки. Буду ждать. Не уйду, пока не дождусь результата.

Дежурные реаниматоры варят кофе в джезвее, наливают и мне чашечку, включают стоящий на холодильнике маленький телевизор, идёт «Утренняя почта»; кто‑то подсовывает бутерброд с сыром.

Их, врачей, здесь двое, в этой маленькой комнатке. Обстановка почти семейная. Слева на стене почему‑то плакат с портретом Никиты Михалкова — усатый красавец с равнодушным взором. Пью кофе, оживаю.

— У вас сегодня мало работы? — спрашиваю симпатичную докторшу, чем‑то похожую на Катю.

— Никакой, — отвечает она. — Редчайший случай. Правда, лежит одна девица, практически труп. Ждем следователей, составят акт, отключим от приборов — и в морг.

— То есть?! — насторожился я.

— Обычное дело, — говорит другой доктор, попивая кофе и поглядывая на экран телевизора. — Позавчера на рассвете привезли парня и молодую женщину лет двадцати восьми. Их обнаружил милицейский патруль. Видимо, загуляли, замёрзли, деться некуда, открыли чужой гараж, сели в машину, включили печку, да так и уснули. Устроили себе душегубку. Оба мертвы.

У доктора красивые бархатные глаза, перстень на руке.

— Подождите, но ведь женщина ещё жива? А где парень?

— В морге. Что касается женщины — это просто дом, где уже никого нет. Пребывание в CO необратимо убивает мозг, нервные клетки. А она пробыла часов семь… Любопытно, их до сих пор никто не хватился. Документов ни на ком не нашли.

— Даже неизвестно, как её зовут?

— Неизвестно. Да вы не волнуйтесь. Хотите ещё кофе?

— А можно на неё посмотреть? — спрашиваю я, и мой голос почему‑то садится.

— Ну, пожалуйста. Это рядом, в барозале. Только зачем это вам? Она безнадёжна.

Подают белый халат, помогают надеть. Мельком вижу себя в зеркале, вспоминаю: «Terra incognita».

— Может, кто‑нибудь из вас пойдёт со мной? Мне страшно.

Врач с неохотой отвлекается от телевизора.

Коротким коридором подходим к барозалу. С каждым шагом идти все труднее.

Зал облицован светлой керамической плиткой. В центре на постаменте в барокамере без крышки под белой простыней опутанное трубками человеческое тело. Стоит капельница.

Голова. Белокурые волосы будто только что уложены парикмахером. Глаза с длинными ресницами полуоткрыты. В них из стороны в сторону медленно плавают зрачки.

От контраста между красивым, зрелым лицом этой женщины и её худеньким, совсем девичьим плечом, высунувшимся из‑под простыни, перехватывает горло. И хотя я заранее знаю ответ, шёпотом спрашиваю врача:

— А что с ней будет, после следователей? Когда вы отключите аппараты?

— Морг, — громко отвечает он. — Потом кремация. Се ля ви.

Хочется заткнуть ему рот.

Зрачки женщины все так же жутко плавают из стороны в сторону. Дом, где никого уже нет… А вдруг не поздно вернуть? Дорога каждая секунда.

— Можно мне попробовать что‑нибудь сделать?

— Что угодно! — отвечает он. — Наивный вы человек. Мы уже все перепробовали, четыре сеанса барокамеры…

Осторожно поднимаю с простыни руку, ещё живую, тёплую. Там, где расходятся большой и указательный пальцы, в глубине ладони есть китайская точка хэ–гу. Через неё возвращают жизненные силы.

Только начинаю сосредоточиваться, как в зал входят хирург–уролог, Верин отец и Вера. Они сияют.

— Камня нет! — говорит хирург. — Поразительно! Как вам это удалось?

Стиснув зубы, отмахиваюсь.

— Уходите скорей, уходите.

Уходят, оглядываются.

Подаю энергию в точку хэ–гу — никакого эффекта.

Тогда начинаю одновременно с подачей энергии массировать эту точку. Массирую жёстко. Другой человек заорал бы от боли.

Зрачки все так же плавают…

Захожу с другой стороны барокамеры, беру другую руку.

Работаю отчаянно, изо всех сил.

Из глубины зала появляется пожилая медсестра, проверяет капельницу, трубки, ворчит:

— Да чего мучаетесь? За грехи и расплата. Безобразничают, а потом возись с ними… Ишь красотка, думала, Бог не видит, Бог все видит. Ничего, отвезут в морг — будешь со своим дружком рядом.

— Дайте скорей табуретку, стул, что‑нибудь! Мне низко.

— А для чего?

— Скорей! — повторяю, отпуская руку. Там, где я массировал, остаётся огромный синяк.

…И вот я стою на табуретке. Над барокамерой, над белым полем простыни, где, как страна под снегом, человек. Гибнущий. Уже никому не нужный. Если не я, никто его не спасёт.

Вспоминаю слова Йовайши: «Это дано каждому».

Передо мной возникают глаза. Мамины глаза. Лучатся любовью и надеждой.

Но вот они исчезают. Исчезает зал — стены, потолок.

Вокруг чернота Космоса с пылающими созвездиями. Необыкновенно сильный ток энергии льётся в меня, струится из пальцев.

Очищаю этой энергией белокурую голову, тело. Потом беру обеими руками мочки ушей, где представлены обе половины мозга, жёстко массирую, глядя в плавающие зрачки.

Стон. Детский, жалобный. Он нарастает. Зрачки останавливаются. Глаза смотрят на меня. В них боль, изумление…

На следующее утро Артур Крамер начал писать эту книгу.

1981–1987