Александр Берзин - Развитие сбалансированной чувствительности: практические буддийские упражнения для повседневной жизни (дополненное второе издание)

Вспоминая другого человека, который страдает компульсивным синдромом «мытья посуды», мы размышляем о том, каким беспокойным и несчастным он становится из-за этого синдрома. Вместо того чтобы быть нетерпимыми, мы желаем ему или ей освободиться от этого страдания. Мы представляем, как говорим человеку, что, конечно же, можно заняться посудой позже.

(1б) Чтобы преодолеть стремление командовать окружающими, мы вспоминаем, как видели родственника или друга сидящим без дела перед телевизором. Осознавая тройственную сцену якобы прочного полицейского – «я», якобы прочного ленивого бездельника и якобы прочного полезного действия, которое оправдывает существование этого человека, мы пытаемся понять ее нелепость. Представляя выключающийся проектор, мы пытаемся чувствовать, как наша напряженность ослабевает. Волна импульса теряет силу, и мы больше не чувствуем, что вынуждены приказывать человеку пошевеливаться. Мы представляем, что просим его или ее что-то сделать, только если есть неотложное дело, в противном случае мы сдерживаем себя.

С пониманием и состраданием мы представляем, как похожим образом освобождаем собственное тройственное негодование тем, что другие указывают нам. Мы представляем, как спокойно отвечаем человеку, что нам нравится телевизионная передача, либо, в случае неотложного дела, просто встаем.

(2) Чтобы перестать рассчитывать на то, что другие постоянно будут делать все за нас, мы вспоминаем, как, сидя за столом, заметили, что у нас нет салфетки. Отвергая нелепое тройственное чувство якобы прочного аристократа «меня», якобы прочного прислуживающего «тебя» и якобы прочного действия человека, который стремится угодить чужим потребностям, мы представляем, как этот кинофильм внезапно заканчивается. По мере того как волна нашего беспокойства оседает, мы представляем, что берем салфетку самостоятельно.

Размышляя о другом человеке, который ожидает, что мы будем ему прислуживать, мы применяем тот же метод: стараемся успокоить собственную тройственную реакцию негодования или услужливости. Мы представляем, как вежливо говорим человеку, что еще не поели, либо, если мы уже закончили, просто подаем человеку то, что он или она хочет.

(3) Чтобы преодолеть боязнь что-либо делать, мы вспоминаем, как нам надо было заменить картридж в принтере. Наш ум проецировал нелепую тройственную сцену якобы прочного некомпетентного «я», якобы прочного невыносимого устройства и якобы прочной нерешаемой задачи. Представляя, как проектор выключается и превращается в миф, мы пытаемся успокоиться. По мере того как волна импульса к действию слабеет, мы представляем, что решаем проблему непосредственно, не драматизируя ее. Даже если мы ничего не добьемся, мы не станем бесполезным человеком. Мы представляем, что пытаемся самостоятельно разобраться с заменой картриджа и обращаемся за помощью, только когда больше ничего не остается.

Затем мы размышляем о другом человеке, который из-за недостатка уверенности в собственных силах постоянно просит нас что-нибудь сделать за него или за нее. Мы пытаемся представить, что общаемся с этим человеком, не чувствуя, что его просьба обременяет якобы прочное «я», чьей добротой все пользуются. Вместо этого мы представляем, что терпеливо учим человека выполнять эту задачу. Если он не в состоянии с ней справиться, мы представляем, что помогаем ему без негодования.

(4) Чтобы развеять чувство дискомфорта, когда другие что-нибудь для нас делают, мы вспоминаем, как поочередно вели с кем-то машину во время длительного путешествия. Этот боевик возник из якобы прочного «меня», который не владеет ситуацией, якобы прочного «тебя», который обладает всей возможной властью, и якобы прочного террористического акта захватившего власть противника. Наше прозрение прекращает тройственный кинофильм. Чувствуя, как волна ужаса успокаивается, мы пытаемся представить, что спокойно сидим на пассажирском месте. Мы также стараемся представить, что не заставляем другого человека нервничать, комментируя на протяжении всего путешествия его или ее манеру вождения.

Затем мы пытаемся представить, как нетройственно реагируем со сбалансированной чувствительностью на то, что другому человеку сложно быть пассажиром, когда мы за рулем. Мы следим за тем, чтобы веcти машину внимательно.

(1) Чтобы преодолеть настойчивоe стремление оставлять за собой последнее слово, мы вспоминаем, как слушали другого человека, который говорил то, с чем мы были не согласны. Тройственно проецируя якобы прочного подвергающегося опасности «меня», якобы прочного спорщика «тебя» и якобы прочный разговор, который может восстанавливать неприкосновенность, – мы чувствовали, что вынуждены резко возразить. Мы напоминаем себе о том, что озвучивание собственного мнения не может добавить безопасности якобы прочной сущности. После этого мы представляем, как проектор выключается и исчезает. Мы пытаемся чувствовать, как волна потребности высказаться медленно оседает. Не заставляя человека полагать, что мы никогда не согласимся с его мнением, мы представляем, что добавляем что-либо, только если это конструктивно.

Затем мы вспоминаем человека, который чувствует побуждение всегда нам противоречить. С пониманием, терпением и состраданием мы пытаемся представить, что слушаем его или ее молча.

(2) Чтобы успокоить неуверенность, стоящую за нашим настойчивым требованием, чтобы другие разговаривали с нами, когда им нечего сказать, мы вспоминаем кого-нибудь, кто нас навещал и почти ничего не говорил. Нас не покидала тройственная видимость якобы прочного нелюбимого «меня», якобы прочного отвергающего «тебя» и якобы прочного произнесения слов, способных подтвердить его или ее привязанность. Тем не менее, молчание человека не означало, что он нас не любит. Оно не отменило визит этого человека. Когда мы сосредотачиваемся на этом постижении, кинофильм прекращается. Умеряя свои ожидания, мы стараемся чувствовать, как оседает волна неуверенности, подстегивавшая нашу требовательность. Вместо этого мы пытаемся представить, что получаем удовольствие в компании молчаливого гостя.

Точно так же, мы вспоминаем, как любимый нами человек жаловался, что мы никогда не беседуем с ним или с ней. Воспринимая это замечание нетройственно, мы пытаемся успокоить собственную излишне бурную реакцию на косвенное обвинение в том, что мы не заботимся об этом человеке. Любовь можно выражать по-разному.

(3) Чтобы развеять стеснение говорить вслух, мы вспоминаем, как нам надо было подготовить доклад для своей организации. Мы боялись, что будем выглядеть глупо и аудитория будет над нами смеяться. Тройственное чувство состояло из якобы прочного слабоумного «меня», якобы прочного осуждающего «тебя» и якобы прочного действия: мы открываем рот и этим доказываем свою некомпетентность. Понимая, что мир не рушится, даже если другие критикуют нас за то, что мы неважный оратор, мы стараемся почувствовать, как проектор разбивается и наш кошмар прекращается. Медленно ослабляя волну беспокойства, мы пытаемся представить, что произносим доклад так, чтобы люди могли нас слышать, и не нервничаем.