Тензин Гьяцо - Политика доброты. Сборник.

Затем Пенджор или Лоба (монахи из монастыря Намгьял, находящиеся рядом со мной вот уже двадцать восемь лет) приносят мой завтрак. Он наполовину тибетский, наполовину европейский: цампа — блюдо из прожаренной ячменной муки — и каша. Пока я завтракаю, мои уши внимательно ловят каждый звук, доносящийся из радиоприемника, — передают программу новостей мировой службы Би-би-си.

Затем около шести я перехожу в другую комнату и до девяти часов медитирую. Через медитацию все буддисты стараются развить правильную мотивацию сострадания, всепрощения и терпимости. Я медитирую шесть или семь раз в день.

С девяти часов и до обеда я читаю и изучаю наши священные тексты. Буддизм — очень глубокая религия, и, несмотря на то что я учусь всю свою жизнь, мне еще многое предстоит узнать.

К несчастью, почти все наши старинные книги и рукописи были уничтожены китайцами. Это сравнимо только с тем, как если бы все гутенберговские библии и книги Страшного Суда, существующие в мире, были уничтожены. Никаких записей. Никакой памяти. До китайского вторжения у нас было шесть тысяч действующих монастырей и храмов. Теперь осталось только тридцать семь.

Я также стараюсь читать книги мудрецов Запада. Я хочу побольше узнать о западной философии и науке. Особенно меня интересуют ядерная физика, астрономия и нейробиология. Нередко меня навещают западные ученые, и мы с ними обсуждаем вопросы взаимоотношения наших философий или сравниваем результаты исследований работы человеческого мозга и буддийский опыт познания различных уровней сознания. Это увлекательнейший обмен мнениями для всех нас!

Часто я встаю и отправляюсь делать что-нибудь по дому — сменить батарейки в радиоприемнике, что-то починить. Меня еще в детстве завораживали механизмы — игрушки, машинки, самолетики — все то, что я мог исследовать собственными руками. В Лхасе у нас был старый кинопроектор, принадлежавший Далай Ламе Тринадцатому. За ним присматривал китайский монах — глубокий старик. Когда тот умер, никто не знал, как заставить проектор работать. Методом проб и ошибок, поскольку я говорил только по-тибетски и не мог прочитать инструкцию, мне удалось его запустить. А теперь я иногда работаю в своей мастерской — чиню наручные и настольные часы. Или сажаю цветы в парнике. Я люблю растения, особенно живокость и тюльпаны. Мне нравится наблюдать, как они растут.

В двенадцать тридцать я обедаю. Обычно мой обед не вегетарианский, хотя я предпочитаю вегетарианскую кухню. Я ем то, что мне дают. Иногда это тукпа — суп с вермишелью, иногда — момо (пельмени с мясом) или шапаклеб (хлеб с мясной начинкой, поджаренный в масле).

День проходит в официальных встречах с Бка’джагом (тибетским правительством в изгнании) или депутатами Ассамблеи народных депутатов Тибета. Но, кроме них, я всегда встречаюсь с людьми, по разрешению китайцев или без него покинувшими Тибет. Обычно без. Эти мужественные люди пересекают гималайские хребты 17 тысяч футов высотой по горным перевалам.

Мне это очень больно. У них у всех есть в запасе печальные истории. Они плачут. Практически каждый из них перечисляет мне имена родственников, погибших от рук китайцев или заключенных в китайские тюрьмы и лагеря. Я стараюсь ободрить их и смотрю, какую помощь можно оказать практически, поскольку они добираются сюда, не имея никаких средств к существованию и в очень плохой физической форме.

Очень часто они приводят сюда своих детей. Они говорят мне, что это единственная возможность для малышей выучить родной язык, узнать свою веру, познакомиться с родной культурой. Мы помещаем малышей в Тибетское детское поселение здесь или в Массури. Более старших детей, желающих стать монахами, мы отправляем учиться в наши монастыри в Южной Индии.

Несмотря на то что тибетцы хотят моего возвращения, внутренний голос говорит мне, что не нужно возвращаться при существующих обстоятельствах. Я не нужен моему народу в роли китайской марионетки — вроде Панчен-ламы. Здесь, в свободном мире, я приношу больше пользы моему народу, говоря от его имени. Я могу служить ему лучше, находясь за пределами своей страны.

Иногда Пема, моя младшая сестра, которая руководит Тибетским детским поселением для детей-сирот, навещает меня и обсуждает со мной различные проблемы. Как и все монахи, я редко вижусь со своей семьей. Мои родители умерли. Мой старший брат Норбу — профессор-тибетолог. Он живет в Блумингтоне, штат Индиана. Другой брат Тондап — бизнесмен, он живет в Гонконге.

К сожалению, мой средний брат Лобсанг Самден умер два года назад. Мы были очень близки. Он жил и учился со мной в Потале, где мы вместе проказничали. До самой своей смерти он работал здесь, в медицинском центре. Мне очень его не хватает.

В шесть часов вечера я пью чай. Поскольку я монах, то ужина у меня нет. В семь часов наступает час просмотра телевизионных программ, но, к сожалению, в это время идут только дискуссионные передачи. И поскольку одна из них передается из Амритсара, а вторая — из Пакистана, а я не знаю ни пенджабского наречия, ни урду, то для меня это сплошные разговоры, из которых я не понимаю ни слова. Правда, иногда показывают фильмы на английском языке. Мне понравились серии Би-би-си о западной цивилизации, а также их замечательные программы о мире природы.

Затем приходит время ложиться спать. Снова медитация и чтение молитв, и уже к восьми тридцати — девяти вечера я засыпаю. Но если на небе показывается луна, то я думаю о том, что ей с высоты тоже видно моих людей, ставших пленниками в Тибете. И я приношу благодарность за то, что, даже несмотря на свою участь беженца, я здесь свободен — свободен, чтобы говорить от имени моего народа. Я молюсь за него — особенно божеству-покровителю Тибета Авалокитешваре. Каждое утро, когда я открываю глаза, мои мысли обращаются к печальной доле моих соотечественников, заключенных в темнице гор.

В этот вечер я хотел бы говорить с вами о важности доброты и сострадания. Говоря об этих вещах, я вижу в себе не буддиста, не Далай Ламу и не тибетца, но обычного человека. И. я надеюсь, что каждый из вас, присутствующих в этом зале, в этот момент будет думать о себе как просто о человеке, а не американце, жителе Запада или представителе какой-либо определенной группы. Такие вещи вторичны. Если я, со своей стороны, и вы, мои слушатели, с вашей, будем взаимодействовать просто как человек с человеком, то мы сможем достичь взаимопонимания на уровне основы. Если я скажу «Я монах» или «Я буддист», то эти качества по сравнению с моей человеческой природой будут вторичны. Человеческая природа — вот основное качество. Если вы рождены человеком, то это не изменится до самой вашей смерти. Остальные вещи — будь то образованность или отсутствие образования, богатство или бедность — вторичны.