Андрей Кураев - Трудное восхождение

Душа человеческая… хочет не числиться только в царствии Божием, но действительно жить в нем” (Архиеп. С е р г и й С т р а г о р о д с к и й. Православное учение о спасении. Казань. 1898, стр. 33).

Если бы не годы отсечения народа и даже самой Церкви от высокой богословской и философской мысли, мы бы помнили и слова князя Е. Н. Трубецкого о том, что, по ощущению нашей совести, “человеческая природа, поврежденная изнутри, в самом своем корне и источнике, может быть и спасена только изнутри, а не внешним актом купли или колдовства, который оставляет нетронутым ее греховный корень. А значит, неприемлема банковская процедура перевода “заслуг” Христа на спасаемых Им людей” (Т р у б е ц к о й Е. Н. Смысл жизни. Берлин. 1922, стр. 198).

Баптистский же учебник догматики рисует следующую картину:

“Единственный путь спасения состоит в том, чтобы невинный, безгрешный добровольно согласился умереть, приняв на себя наказание за грех, и стал бы заместителем грешника перед Богом… Христос своей смертью внес достойную плату для освобождения грешников от греха” (“Догматика. Заочные библейские курсы ВСЕХБ”. М. 1970, стр. 56, 58).

Задолго до Вольтера и Толстого св. Григорий Богослов возмущался подобными теориями — ибо как мог требовать крови собственного Сына для прощения людей Тот, Кто не принял жертву Авраама?! А замечательный русский философ и богослов В. Несмелов справедливо писал, что “ни один здравомыслящий человек в отношении себя самого никогда не допустит, что будто /ради справедливого прощения/ своего обидчика он сам должен перенести то наказание, какое по закону следовало бы перенести его обидчику, и что будто лишь после этого наказания он может с /правдою и любовию/ простить своего обидчика” (Н е с м е л о в В. Наука о человеке. Казань. 1903, т. 2, стр. 57).

Значит, нельзя пренебречь разницей между тем, как “спасение” понимается в православии — и как в баптизме. По мысли преп. Макария Египетского, Христос пришел, чтобы “и с ц е л и т ь ч е л о в е ч н о с т ь”. И для св. Василия Великого “г л а в н о е в спасительном домостроительстве по плоти — привести человеческое естество в единение с самим собой и со Спасителем и, истребив лукавое рассечение, восстановить изначальное единство, подобно тому как наилучший врач целительными средствами связывает тело, расторгнутое на многие части…”.

Если и этих примеров не хватит для того, чтобы показать, как далеко могут расходиться прочтения одного текста в Церкви и вне ее, обращу внимание на еще один стих Писания. Апостол Павел пишет: “Каждый оставайся в том звании, в котором призван. Рабом ли ты призван, не смущайся; но если и можешь сделаться свободным, то лучшим воспользуйся” (1 Кор. 7, 20–21). Лютер этот текст переводит как призыв к обретению свободы: лучше воспользуйся этой возможностью избавиться от рабства. Церковнославянский перевод предлагает противоположную трактовку: “Но аще и можеши свободен быти, больше поработи себе”. Греческий текст говорит нейтрально — “избери лучшее”, не поясняя явным образом, что же для человека лучше в этой ситуации. Особенности славянского перевода не связаны с возможным грамматическим непониманием. Иоанн Златоуст, для которого греческий был родным языком, в своем толковании этого послания Павла также предлагает остаться в рабстве. Значит, вопрос уже в смысловых и личных предпочтениях, а не в знании грамматики, что, впрочем, и подтверждает современный экуменический перевод Библии на французский язык, перелагающий сложную конструкцию апостола Павла как “обрати к пользе твое положение раба” (mets plutot a profit ta condition d'esclave) — речь идет, понятно, о пользе для души.

Теоретически это обосновать, наверно, нельзя. Но за этим стоит какой-то странный и очень важный опыт души… Во всяком случае, мне несколько священников, прошедших лагеря, говорили о времени своего рабства как о времени наибольшей духовной, внутренней, молитвенной свободы… И С. И. Фудель, тонкий и необычный церковный писатель, писал о том же: Запоры крепкие, спасибо! Спасибо, старая тюрьма. Такую волю дать могли бы Мне только посох и сума. Решетка ржавая, спасибо! Спасибо, лезвие штыка. Такую мудрость дать могли бы Мне только долгое века…

У человека поздней античности и Византии было больше опыта несвободы, чем у современного западного человека. И в этом опыте страданий и боли, наверно, открывалось нечто большее, чем может понять человек среднеблагополучной судьбы… И монашество, которое столь выпукло оттенило и сформулировало православные пути стяжания духовности, родилось из поиска более узкого и тяжкого пути, точнее — из знания о том, что “в раю нераспятых нет”, а древо познания, древо жизни есть крестное древо…

Так вот, православное богословие честно утверждает: мы истолковываем Евангелие. Мы не можем понять Евангелие, не истолковав его. А раз истолкование неизбежно и никакого прямого и абсолютно достоверного “отражения” быть не может — значит, надо думать о том, на каких путях и в чем можно ступить в ту “землю святую”, о которой мы предупреждены, что ступить туда можно, лишь “сняв сапоги” (Исх. 3, 5), и где Господь Сам, Своим действием откроет в сердце человека последний смысл того, о чем Он написал в Евангелии… “Познавательно стяжавший в себе Бога уже не будет более нуждаться в чтении книг.

Потому что обладающий как собеседником Тем, Кто вдохновил написавших Божественные Писания, сам будет для других богодухновенной книгой”,писал в Х веке преп. Симеон (цит. по: Архиеп. В а с и л и й (Кривошеин). Преподобный Симеон Новый Богослов. Брюссель. 1980, стр. 160).

П р а в о с л а в и е — э т о б и б л и о т е к а, б а п т и з м — р е л и г и я о д н о й к н и г и. Если бы толкование баптистами Писания было самоочевидным и адекватным — не было бы десятков сект, настаивающих на своем евангелизме и проповедующих противоположные вещи. Православие же по крайней мере честно говорит, что оно толкует Писание и осознает некоторые принципы своей герменевтики.

Пропуская разъяснения хода богословской мысли, в качестве вывода (впрочем, изначально очевидного) скажу, что православие и протестантизм соотносятся (в выборе своего учительного идеала) как религия монахов и религия профессоров. С. Н. Булгаков так и характеризовал протестантизм: “Профессора богословия в протестантизме — единственный церковный авторитет: они вероучители и хранители церковного предания. Протестантизм есть в этом смысле профессорская религия; говорю это без всякого оттенка иронии или похвалы, просто констатируя исторический факт”. Разумеется, это определение не следует понимать упрощенно: не все православные — монахи, как и не все протестанты — профессора; этим лишь называются ведущие тенденции, формирующие духовные (но не биографические) стремления.