Андрей Кураев - Трудное восхождение

Вообще отношения протестантизма с православием ярко подтверждают мысль Г. К. Честертона о том, что каждый еретик делает элементарную арифметическую ошибку: он часть считает больше, чем целое. Ересь — это ограничение, это слишком прямолинейное выведение одной их тех тональностей, которые в Церкви слагаются в целостную симфонию. На вопрос, чем отличается баптизм от православия, нельзя сформулировать ответа в форме: в баптизме есть это, а в православии этого нет.

Ответ будет гласить: в православии есть это, в баптизме — нет. Нет икон, нет священников, нет причастия; нет исповеди, нет крещения детей, нет храмов, нет Предания, нет постов… Помнится, некий персонаж Михаила Булгакова в подобных случаях говорил: “Что же это за страна у вас такая, чего ни хватишься — ничего нет!”…

Нормальная церковная жизнь строится по иной парадигме: “Сие надлежало делать, и того не оставлять”.

Я, во всяком случае, могу представить людей, которые для молитвы не нуждаются в иконе. Можно быть православным и не иметь икон (как не было икон в лагерных бараках). Но считать язычником, то есть нехристианином, человека только на том основании, что свое молитвенное внимание он собирает с помощью иконы, — это уже суждение, которое вряд ли одобрил бы апостол Павел.

За этим стоит все тот же исходный культурный нигилизм протестантских сект. Отрицание иконы — это отрицание самой культуры. Ведь “икона” в переводе с греческого означает “образ”. Когда некоторая реальность отражается в другом материале — это образ. Отпечаток, оставленный перстнем в сургуче или воске, — это образ. Моя память о каком-то событии — это образ. Отражение другого человека в моем сознании и в моих глазах — это образ. Слово, которым обозначается предмет, — это образ: любое слово есть не вещь, но символ вещи, ее отображение в моей речи. Человек неизбежно живет в мире образов. Даже стол, который я вижу перед собой, дан мне как образ (мое сознание непосредственно работает с образом стола на сетчатке моего глаза). И вся культура — от музыки до скульптуры, от литературы до живописи — есть образ. Тем самым вся культурная деятельность человека есть научение жить в мире неизбежных образов. В этой школе у человека должно развиться ожидание того, что реальность многомернее и сложнее своих образов, и в то же время смирение с тем, что познание мира без посредства образов вообще невозможно.

Как же тогда понять четвертую из десяти Моисеевых заповедей — “не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли”? Именно напоминая эту ветхозаветную заповедь, протестанты укоряют православных за почитание икон. То, что я сказал абзацем выше, это философия. Они же приводят цитату Писания. Как совместить философию и богословие?

Какой сделать выбор? В конце концов, позиция церковного Предания — того самого, которое отвергли протестанты, — была сформулирована Эразмом Роттердамским, одним из первых полемистов с протестантизмом: “Вы спрашиваете, зачем нужна философия для изучения Писания? — Отвечаю: А зачем нужно для этого невежество?” Так вот, философски очевидно, что человек не может не создавать образов, — суть же заповеди не в запрете на создание образов, а в том, чтобы из этих неизбежных образов не делать себе кумиров. И Моисей ясно понимает смысл запрета: “…не поклоняйся им и не служи им”. Изображение не должно восприниматься в качестве Бога, это верно. В частности, человек должен помнить, что и тот образ Бога, который он имеет в своем уме, не есть Сам Бог. Можно не иметь икон и быть идолопоклонником — ибо кумир будет находиться в сердце человека.

Можно спутать реальность текста Писания и реальность того Бога, о котором оно говорит. Верно, в православном мире можно встретить людей, которые относятся к иконе как к кумиру, — но разве в мире протестантском нет людей, которые Библию превратили в предмет своего профессионального изучения, а Живого Бога забыли? Любое установление можно исказить — но тогда надо разъяснять правила безопасного пользования, а не отменять эти установления вообще.

Кстати, Библия тоже есть икона. Просто образ Творца она передает не красками, а словами. Любая проповедь предлагает некоторый образ Бога, некоторое представление о Боге, для того чтобы человек обратил свой сердечный взор к Самому Богу. Но то же делает и икона. Седьмой Вселенский Собор, установивший иконопочитание, ясно сказал: глазами взирая на образ, умом восходим к Первообразу.

Первым же иконописцем был сам Бог. Он создал человека как свой образ в мире (в греческом переводе — как икону). И тайну иконы раскрывает такой литургический обряд, как каждение: в храме священник при каждении кланяется и кадит и людям и иконам. Это два вида образов. В человеке образ Божий есть личность, разум, способность к творчеству и свободе. Почитая в другом образ Бога, я почитаю его свободу и Богосыновнее достоинство, те Дары, которые Господь дал моему брату.

Я могу не видеть этих даров, могу с осуждением или презрением, с холодным равнодушием относиться — на уровне эмоций — к этому человеку. Но догмат напоминает моему разуму: в этом человеке, в каждом человеке не меньше глубины и тайны, чем в тебе самом. Почти же не его дела в мире, почти Божие дело в нем — образ, подаренный ему Богом. Или если я поклонился при встрече человеку, я тоже совершил языческий обряд? Но тогда Соломон был язычником, ибо, даже будучи царем, кланялся своим гостям (3 Цар. 1, 47). И Авраам, ибо и он кланялся народу (Быт. 23, 12), и Корнилий, поклонившийся апостолу Петру (Деян. 10, 25).

То же ли самое Бог и те заповеди, которые Он дал Моисею? Нет. Но как же пророк Исаия восклицает: “И на закон Его буду уповать” (Ис. 42, 4)? И Давид признается — “как люблю закон Твой” (Пс. 118, 97). И уж не нарушает ли заповедь “Богу одному поклоняйся” тот же Давид, когда говорит: “Поклонюсь святому храму Твоему” (Пс. 5, 8)? Конечно, нет, ибо все, что напоминает о Боге, достойно благоговейного отношения.

Свой образ благочестия нельзя навязывать другим — но и подозревать в других худшее без всякой попытки понять мотивы их действия является не чем иным, как фарисейством. И с главной заповедью Евангелия — заповедью любви — трудно совместима практика обвинений других христиан в язычестве только за то, что они иным путем выражают свое благоговение перед тем же Единым Господом.

Можно ли, глядя на звезды, славить Творца? Можно ли, глазами взирая на земное, умом воспевать Небесное? Вопросы риторические, и всякий верующий ответит на них решительным “да”. А раз можно — значит, творение может быть посредником между Богом и человеком. И природа может быть посредником в религиозном устремлении человека, когда своей красотой и величием исторгает из его сердца молитву к Создателю, Но если человек будет почитать космические силы и стихии за Бога, тогда он превратится в язычника, ибо тварь для него встанет на место Творца (Римл. 1, 25).