Автор неизвестен Православие - Беседы великих русских старцев. О Православной вере, спасении души и различных вопросах духовной жизни

Потом, как бы прикровенно, он начал обличать меня, го­воря, что ведь есть такие, которые, кажется, хорошо читают, но не понимают смысла того, что читают; ведь многие есть и такие, которые говорят: «Мы были у обедни, или у заутрени, или у вечерни, и льстят себя надеждой, что они действитель­но были, а в самом-то деле, где скитался тогда ум их? Они телом только были в храме Божием. А мы, как монахи, долж­ны наиболее внимать себе и стараться помнить, что перед нами Господь Сердцеведец и что мы стоим в храме, по слову пророка: Предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся (Пс. 15, 8).

«Кто памятует, что нужно работать Господеви со страхом и радоваться Ему с трепетом, тот внимает всему, что поется или читается во время службы, особенно же, что читается из Священного Евангелия, которое есть пластырь на всякий струп греховный. Вот ты ведь был и у ранней обедни, а ка­кие же там читались дневный Апостол и Евангелие?» Старец спрашивал почти всегда об этом, когда поучал других внима­нию. Я же иногда мог отвечать ему, а иногда по невниманию делался совершенно безгласным. Тогда обыкновенно он сам говорил, что именно читалось, и объяснял то, а иногда тол­ковал и всю Священную литургию, где особенное внимание обращал вот на эти многозначительные слова в Херувимской песни: «Всякое ныне житейское отложим попечение», или на слова в Символе веры: «Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века», или на другие, столь же важные слова, кото­рыми он старался посеять в душах слушающих семена плодов духовных.

По окончании всей сладкой беседы своей он вдруг говорит мне: «А жизнь моя сокращается. Духом я как бы сейчас ро­дился, а телом по всему мертв». И с этим словом подает мне сверток желтых полтинных свечей, говоря, чтобы я взял один­надцать. Я же, поторопившись, а еще более устрашенный сло­вами старца, вынул из свертка только девять. Старец, точно как бы считавший, опять говорит мне: «Ты бери одинна­дцать». Я счел и прибавил еще две свечи.

После того отец Серафим сделал мне еще несколько оте­ческих наставлений и прибавил, чтобы я поспешил произво­дить духовные плоды, и затем отпустил меня с миром. Я же в простоте, без всякого внимания сжег те одиннадцать свечей.

Через несколько времени, когда я был у отца Серафима, он, сделав мне много разнообразных наставлений, необходи­мых для жизни моей, под конец опять повторил прежние сло­ва: «А жизнь моя сокращается духом, я как бы сейчас родил­ся, а телом по всему мертв». И потом подал мне девять свечей. То же повторил он и в третий раз, через несколько времени, и тогда подал мне шесть свечей.

На четвертый раз, повторяя те же слова, он прибавил, что­бы я поспешил по возможности собирать духовные плоды, и подал мне уже три свечи. Таким же образом в пятый раз он подал мне одну, а в шестой только полсвечи.

Но еще после четвертого раза я рассказал об этих све­чах одному боголюбивому брату, с которым мы делились всем слышанным от отца Серафима. И тогда-то, по общему обсуждению, мы решили, что старец этими свечами непре­менно говорит нам о своей кончине, потому что еще прежде, в своих наставлениях, он уподоблял человеческую жизнь све­че зажженной, мало-помалу сгорающей. Только мы не могли понять, что именно означало число свеч: годы ли, месяцы ли, недели ли или дни, потому что я не помнил, как велики были промежутки времени между моими посещениями старца.

Когда же я пришел к нему в следующий, седьмой раз, то отец Серафим после мудрых наставлений опять повторил прежде сказанные слова, с глубоким вздохом и особенным чувством, что жизнь его сокращается и что он приближается уже к последним минутам. Эти слова еще более подтвердили наши догадки и в то же время совершенно поразили меня. После того старец начал повторять мне все то, что он в тече­ние жизни сеял на грешной душе моей, а в особенности заве­щал мне не оставлять попечением сирот Дивеевских и устро­ить у них все необходимое. В подражание он приводил мне святого Афанасия Афонского, говоря так: «Ты всегда и во всем подражай ему. Как он устроил все в Афонской горе, так и ты все устрой в Дивеевской обители».

И потом, посмотрев на меня с особенным чувством любви и болезнования и покачав головой, прибавил: «Много тебе бу­дет скорбей, но претерпи их Господа ради, с благодарением, и где бы ты ни был, не оставляй сирот моих отечески. Матерь Божия не оставит вас, и я духом буду всегда с вами. Многие приближаются к ним, но дороги им нет никакой. Многие пес­туны, но немногие отцы, по слову апостола; терпеть-то им многие советуют, но за них и с ними терпеть не хотят».

Сказав это, старец снова обратился к своему подсвечнику, на котором зажжено было до десяти свечей рублевых и дру­гих цен, получаемых им обыкновенно от разных благотвори­тельных особ, и, указывая мне на один догоравший среди них огарок белой десятикопеечной свечи, сказал: «Погаси этот огарочек». Я взял и погасил его. Отец Серафим сказал: «Возьми его себе». Тогда я попросил его благословения и по­ложил этот огарочек к себе в карман. Он хранится в Дивеев­ской обители.

Затем он еще раз напомнил мне все и снова повторил, что жизнь его сокращается, что по телу он совершенно мертв, но духом Благодати Божией как бы сейчас родился. И после того отпустил меня с миром.

Действительно, я приходил тогда к нему в последний раз, хотя, по-видимому, и нельзя было полагать этого. Перед но­вым годом отец Серафим сам назначил себе могилу по пра­вую сторону алтаря Успенского собора.

1 января 1833 года, в день воскресный, отец Серафим при­шел в последний раз к ранней обедне в больничную Церковь во имя преподобных Зосимы и Савватия, Соловецких чудот­ворцев, в которой он обыкновенно приобщался Святых Таин.

Я был в то время голосовщиком на правом клиросе и обыкновенно в воскресный день и праздник старался выйти из собора после всенощной службы немного ранее конца, чтобы заблаговременно воспользоваться, прежде начатия службы Божественной литургии, благословением и спаситель­ными назиданиями отца Серафима. Старец также имел обы­чай за полчаса приходить к литургии и садился всегда на пра­вом клиросе на откладной лавочке.

Когда я пришел в этот день, по обычаю, заблаговременно в больничную Церковь и поклонился батюшке в ноги, прося его благословения, он спросил: «Кто это?» — потому что было еще темно. Я отвечал как и всегда: Тамбовский убогий Иоанн. Тогда он встал, благословил меня и, поцеловав отечески, по­садил подле себя; а сам глубоко вздохнул, и этим вздохом уже предсказал мне что-то страшное. Вслед затем он сказал: «Ну, возлюбленнейший отец Иоанн, прости, я с тобой уж больше не увижусь!»