Монах (Афанасьев) - Наставник и чудотворец

Я любила слушать батюшку, когда он рассказывал что-нибудь, иногда притчами, наставления или жития святых, преподобных жен.

Указывая на некоторые из них, он говорил: „Читай и подражай“. О молитве говорил: „Молись, и сама молитва всему научит“. Он был делатель молитвы Иисусовой, любил говорить о ней, повторял: „Это тебе моя заповедь — всегда, везде, при всяком деле говорить: „Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную“. <...> Когда я жаловалась батюшке на свою неисправимость, скорбела о том, батюшка сказал: „Немощь и покаяние до смерти чередуются. И в Прологе есть: если согрешивший скажет: „Господи, согрешил, прости мя“, — и будет ему паче венца царского“.

Батюшка любил показывать пример трудолюбия, он всегда был чем-нибудь занят. Переписывал, писал или разрезал письма, срезал чистые кусочки бумаги, записывал на них имена. Старался, чтобы ни один кусочек бумаги не пропадал. Когда келейники его заготовляли дрова, батюшка уходил на свой дворик-сад и приносил щепочки, прутики в своей ряске, трудясь так же (для растопки очага годилось). В голод батюшка иногда кормил меня у себя в келлии, шутя говорил: „Ешь, а то не дойдешь до Белёва“.

Велико было смирение старца. Он всегда говорил о себе: „Я в новоначалии, я учусь, я утратил всякий смысл. Я кормлю лишь крохами одними, а батюшка Анатолий целыми хлебами“. Или: „Я наистарший в обители летами, больше пятидесяти лет в обители прожил, а наименьший по добродетели“. Все, помню, батюшка ходил на исповедь в монастырскую больницу к архимандриту Агапиту, и мы иногда его провожали. Он был слаб, уставал, и, помню, ему однажды сказали: „Батюшка, вы бы палочку взяли, вам бы легче было ходить с палочкой“. Батюшка ответил: „У меня нет еще на это благословения“. Этим он показал, что даже на такую мелочь он спрашивал благословения духовного отца — архимандрита Агапита...

Из Белёва приходила часто пешком, не было переезда по железной дороге. Ходила и под дождем, и снежные бури заставали дорогой. Однажды в три дня лишь добралась (тридцать семь верст). Батюшка иногда и строго встречал, говоря, что напрасно предприняла такое тяжелое путешествие, что он сам скорбен и уныл. Но большей частью, как только увидишь его, забываешь все скорби, смущения. И с такой облегченной, обновленной душой возвращаешься домой. Пошутит, утешит, помолится. Иногда он говорил, чтобы именно пешком к нему приходить: „Ты еще молодая, тебе надо потрудиться“.

Помню, исповедывались в Великую Субботу вечером. Там же, в хибарке, читали правило, и пришли все оттуда прямо к святой заутрени. Во время крестного хода так и чувствовалось, что все почившие старцы с нами тут же. И так радостно, так светло было на душе! Пошли в скит, и в леске у хибарки батюшки сидели мы и пели Пасху в ожидании, когда откроют нам заветную дверку в батюшкину хибарку. В два часа дня зазвонили все колокола монастырские и скитские. Отдых кончился, и потянулись к батюшке вереницы поздравителей: братий, сестер и богомольцев. Братский хор пропел ему Пасху. Так же и сестры. Батюшка бывал торжественный в праздник. В праздничной ряске, в клобуке и с золотым крестом. Шло это к нему очень. С гранатовыми четками. Братии давал по красному яичку. Принимал всех приехавших всю неделю, утешал их... многих утешал, а иногда и без слов, просто в духе утешал, такая радость давалась, мир, такое отрешение от всего, молитва... Но иногда батюшка любил и потомить, говоря после: „Тебе надо привыкать к терпеливому пожданию“.

Однажды батюшка сказал мне, что ему очень тяжело, что он уныл и скорбен и утратил молитву, прося помолиться о нем и передать о том и матушке игумении. Я подумала, что он обо мне говорит. „Неужели, батюшка, у вас бывает тягота на душе? Я думала, что вы всегда в молитве и в духе радости“. Батюшка сказал на это, что случаются ошибки: „Иной раз скажешь что от себя, неправильно решишь вопрос чужой жизни, иногда строго взыщешь на исповеди или, наоборот, не дашь епитимии, когда следовало ее дать, и за все это бывает наказание, благодать Божия наказывает — отступает на время, и мы страдаем“. Батюшка всегда просил молиться за него — учил смирению».

В воспоминаниях протоиерея Сергия Сидорова мы также находим живые штрихи к портрету великого оптинского старца. Сидоров появился в Оптиной в 1916 году.

«Когда я впервые беседовал со старцем Анатолием, — писал он, — он спросил меня, был ли я у отца Нектария. Я ответил, что не был. Батюшка сказал мне: „Как же, живешь в Оптиной пустыни, а у старца не был? Пойди к нему сегодня же. Он великий старец, такой, как батюшка Амвросий. Я пришел к нему часа в два дня, тотчас после трапезы. Солнце ярко играло на белых стенах келлии. Первые весенние малые капли падали с крыши и дробились бриллиантами брызг... На стук послышались шаги, медленные и шаркающие, и дверь открылась. На пороге келлии стоял старец с белыми красивыми прядями волос, с бородой редкой с желтизной, с большими серыми глазами. Это был отец Нектарий. Я попросил его благословения, сказал, что послан к нему отцом Анатолием. Старец благословил меня и с улыбкой веселой сказал: „Ну, вот и хорошо, что к батюшке Анатолию попал в руководство. Некоторые меня ищут как старца, а я, как вам сказать, все равно что пирожок без начинки. Ну а батюшка отец Анатолий все равно как пирожок с начинкой“. Сказав это, он благословил меня трижды и удалился в келлию.

На следующий день, 8 декабря, я был у отца Нектария. Был один. Я нашел дверь в келлии отпертой и прошел прямо в кабинет старца. Это была небольшая комната, увешанная иконами. На стене висел портрет митрополита Московского Филарета и какие-то фотографии неизвестных мне духовных лиц. Старца не было в кабинете, но он скоро вышел из соседней комнаты. Старец был одет в серый подрясник, подпоясанный голубым шнурком. Он узнал меня и ласково благословил. Я не имел намерения утруждать старца беседой, так как находился под руководством отца Анатолия и не стремился обращаться к мужам духовно опытным за руководством. Но когда я, получив благословение, хотел удалиться, отец Нектарий удержал меня. „Вы не потрудитесь ли почитать мне?“ — сказал он, подавая книгу. Это были стихотворения Пушкина. Я открыл маленький томик суворинского издания (серия „Дешевая библиотека классики“, весьма популярная в России в XIX — начале XX века. — М. Л.) и стал читать: „Когда для смертного умолкнет шумный день...“ Потом старец поблагодарил меня и сказал: „Многие говорят, что не надо читать стихов, а вот батюшка Амвросий любил стихи, особенно басни Крылова. Я полагаю, что читать стихи не только можно, но и должно. А вот теперь помолимся“.

Он стал перед образом Царицы Небесной на колени и, велев мне стать рядом с ним, стал читать акафист Владычице. И была тишина, но не жуткая тишина, звучащая шорохами и вздохами, а мирная, светлая, точно сотканная из золотистых нитей вечного блаженного покоя.