Василий Никифоров-Волгин - Заутреня святителей

— А внук мой Пашка из иконы покрышку сделал в своём нужнике… — задыхаясь, прошамкал беззубый тихий старик, весь содрогнувшись.

Спрашиваю их:

— Кому же вы жаловаться будете в Москве?

— Как кому? Ленину! Ильичу то исть!..

— Да он помер…

— Это мы слышали, но только не верим! Нам сказывали, что он грамоту такую объявил, чтобы не трогать больше Бога…

Я чуть не заплакал.

Застывшая в глазах моих скорбь заставила стариков на время задуматься. Что-то поняли они. Растерянно взглянули друг на друга и на меня посмотрели.

— Ну, а ежели не найдём Ленина, так к самому Патриарху пойдём, — заявил желтоглазый старик. — Пусть он рассудит и анафемой безбожникам пригрозит… Патриаршая-то анафема дело не шуточное… Убоятся!..

— И Святейшего Патриарха нет в живых!..

Они не удивились, сняли шапки и перекрестились, сказав шёпотом: «Царство ему Небесное!..»

Глаза стариков гуще налились мутью.

— А Калинин староста жив? Ну, так мы к нему пойдем… Он нас приветит!

Вначале тихо, а потом всё горячее и горячее я стал убеждать их не делать этого, вернуться к себе, терпением препоясаться и ждать Божьего Суда.

— Не можем! — с земляным упорством заявили они и даже рассердились на меня.

— Сто вёрст пешком прошли! — взвизгнул один из них. — Сам Господь идёт с нами рядышком… а ты… вернуться!

— На смерть идёте! — сказал я в отчаянности.

Только улыбнулись тихо так: «Что нам смерть!», поклонились мне и пошли вперёд степенным деревенским шагом. Долго слушал я хрустень морозного снега под их валенками.

Я проходил мимо осквернённых храмов, сожжённых часовень, монастырей, превращенных в казармы и торговые склады, был свидетелем надругательства над мощами и чудотворными иконами, соприкасался со звериным ликом ­человека, видел священников, ради страха отрекавшихся от Христа… Был избиваем и гоним не раз, но Господь помог мне всё претерпеть и не впасть в уныние. Да разве могу я ослабнуть духом, когда вижу я… сотни пастырей, идущих с котомками и посохами по звериным тропам обширного российского прихода. Среди них были даже и епископы, приявшие на себя иго апостольского странничества… Все они прошли через поношение, заключения, голод, зной и ледяной ветер. У всех были грубые обветренные лица, мозолистые руки, рваная одежда, изношенная обувь, но в голосе сияние неизреченной славы Божией, непоколебимость веры, готовность всё принять и всё благословить…

При встрече кланялись земно друг другу, обнимались, тихо беседовали среди поля или леса. На прощанье крестили друг друга и расходились по разным дорогам…

Молился я в потаённых монастырях, где подвизались иноки из бывших отрицателей и поносителей имени Божьего.

Видел иноков в миру, всегда готовых поделиться Богом с неимеющими Его и тоскующими по Нему. Был очевидцем великого раскаяния русского человека, когда он со слезами падал в дорожную пыль и у каждого встречного просил прощения.

Видел власть имущих, которые в особой ладанке носили на груди частицы иконы или маленький образок и потихоньку, яко Никодим в нощи, приходили ко мне за утешением.

Знаю одного из них, который хранит в чулане иконы отцов своих и в моменты душевного затемнения затепляет перед ними лампаду и молится…

Видел запуганных отцов, заявлявших мне: «Сами-то мы безбожники, а детей наших выучили Закону Божьему, чтобы они хулиганами не стали…» И в большой тайне у многих из этих отцов я учил детей их… Слышал новые народные сказания о грядущем Христовом Царстве, о пришествии на землю Сергия Радонежского и Серафима Саровского, о Матери Божьей, умолившей спасение русской земле.

Не одну сотню исповедей выслушал я (и страшные были эти исповеди), и все кающиеся готовы были принять самую тяжкую епитимию и любой подвиг, чтобы не остаться вне чертога Господня.

Вся Русская земля истосковалась по Благом Утешителе. Все устали. Все горем захлебнулись. Все чают Христова утешения.

Я иду к ним, пока сил хватит и крепко ещё обнимает рука мой дорожный посох.

В. А. Никифоров-Волгин наделён чрезвычайно своеобразным талантом. В сложный, — только с виду простой, — состав его творчества входит доверчивость и горестные сожаления, глубокая влюбленность в русский язык, в обороты русской речи, сияние религиозных мерцаний и большое знание русской жизни, русской стихии, раскрытость души и тихая притаённость, смелость образов и насыщенная скромность литературной речи, точность и в то же время яркость образов, отличный слух, схватывающий звуки, и острый, примечающий глаз художника, наконец, вера в устойчивость преданий, не смущающаяся их поруганием, помрачением и затмением. Это и есть вера, то есть по слову катехизиса, уверенность в желаемом и ожидаемом.

Над головой Никифорова-Волгина просияла счастливая звезда. Среди писателей он давно примечен: за эти годы на разных конкурсах в Париже, Таллине он неизменно получал премии. Два года тому назад вышла его книга «Земля Именинница», и сразу выдвинула Никифорова-Волгина в передний край беллетристов, вызвала единодушные отклики печати, блестящие оценки критиков (а не частные письма, всегда поневоле благожелательные). Эта книга и разошлась как-то молниеносно, — судьба бывает справедлива, — «Земля Именинница» получила большой и заслуженный успех.

Вслед за нею, недавно, появилась вторая книга этого беллетриста «Дорожный Посох», — знаменательное название: «сильна власть русских дорог! Если долго смотреть на них, то словно от земли уходишь и ничто мирское тебя не радует, душа возношения какого-то ищет… Не от созерцания ли дорог родилась в русском человеке тяга уйти? Всё равно куда. В Брынские ли разбойничьи леса или навстречу синим монастырским куполам… только бы идти, постукивая дорожным посохом».

Странничество и — раздумья, скитанья и вздохи. На бескрайних, молчаливых русских дорогах ранним утром и сумеречными ­вечерами свершаются незримые чудеса. С дорожным посохом, с котомкой за плечами проходят богомольные люди, погружённые в святое созерцание и беспокойные, печальные думы. Их прекрасно улавливает, тонко слышит, глубоко чувствует В. Никифоров-Волгин, очень русский писатель, отдавший своё сердце, преклонивший свой слух земле. Он её знает, постигает её тайны, живёт с ней одной жизнью, радуется её вёснам и травам, её звону, её улыбкам, хранит в памяти народные приметы, восхищённые, трепетные моления, болеет душой за несчастных, грешащих вольно и невольно, за всю человеческую рать, соблазнённую звериной бездной, духовным распутством, неистовствами разгула, грубости и адовых кощунственных гримас.