Монахиня Евфимия - Испытание чудом. Житейские истории о вере

– Да какая разница? – огрызнулся дядя. – Возиться-то с ней все равно мне приходится! Свалилось же этакое наказание на мою голову! Представьте, сэр, моя сестра сдуру вышла замуж за нищего! Мало ли, что он знатный – одним титулом сыт не будешь! А теперь я почему-то должен еще и заботиться об их полоумном отродье! И почему только они ее тогда не убили вместе с ними!

– Кто «они»? – голос человека, которого дядя назвал сэром Томасом, слегка дрогнул.

– Да ваши же собратья, дражайший сэр, – с нескрываемым ехидством произнес дядя. – Господа-рыцари, что жили по соседству. Видно, им своих земель было мало, так решили и соседскую прихватить… И деревушку они спалили, и замок, а всех, кто под руку попался, перебили. Кроме вот этой девчонки… леди Л., так сказать… Вот после того она и рехнулась – и кричит, и от людей прячется. Приходится держать ее взаперти… – тут дядя осекся, словно заметив нечто странное. – Надо же! Смотрите-ка, сэр Томас, а ведь она, похоже, вас не боится! А ну-ка, поди сюда, паршивка! Нет, право слово, меня она вон как боится, а вас нет!

– Девочка не бесноватая, – снова произнес незнакомец и ласково погладил меня по голове. – Просто ей пришлось видеть много горя. Слишком много для такой малышки, как она. Как тебя зовут, дитя? Дже… Дженни? Вот и славно, Дженни… Джиневра… и сама ты очень милая и славная. Особенно когда улыбаешься – вот так. Не пугайтесь, почтеннейший сэр Николас, я не чародей. Но, пожалуй, могу попытаться вылечить вашу племянницу. Если вы, конечно, дозволите мне видеться с ней.

– Ради любви к ближнему я всегда готов проявить милосердие, сэр Томас, – ответил дядя. – И вам это хорошо известно. Что ж, если вы желаете и впредь видеть эту девчонку, ее будут приводить сюда каждый день. В одно время с вами.

Вот так я впервые встретилась с этим человеком.

С тех пор мы встречались ежедневно. Все там же, на башне, под бдительным присмотром охраны. Потому что сэр Томас находился в крепости не по своей воле… Он садился у самого парапета, так, чтобы можно было видеть, как внизу расстилается равнина, а вдали чернеет лес. Потом брал меня на руки, укрыв от ветра полой плаща, и рассказывал мне чудесные сказки. Их героями были храбрые рыцари, которые побеждали драконов и злых великанов, мудрые чародеи и коварные волшебницы, прекрасные принцессы и королевы. И хотя меня звали Джейн, он почему-то чаще называл меня Джиневрой, по имени одной из тех сказочных королев.

И хотя меня звали Джейн, он почему-то чаще называл меня Джиневрой, по имени одной из тех сказочных королев

И пусть потом мне приходилось слышать и читать куда более искусно сложенные истории про тех же самых рыцарей и принцесс, мне дороже и памятней именно те, что рассказывал тогда сэр Томас. Ведь благодаря им кошмары, преследовавшие меня во сне и наяву, постепенно начали отступать. Тем более что с этого же времени и дядя вдруг стал относиться ко мне совсем иначе, чем раньше. Он подарил мне новое платье, башмаки и теплые чулки. И поселил уже не в подвале, а в светлой комнате с камином и настоящей постелью с подушками и одеялом. Правда, я заметила, что одно из колец, которые носил сэр Томас – золотое, с красным камнем, – теперь почему-то очутилось на дядином пальце…

Шло время. Зима сменилась теплой солнечной весной. И не раз я замечала, что сэр Томас, рассказывая мне про подвиги отважных Ланселота или Персиваля, то и дело замолкал, глядя на одинокого всадника, скачущего по зеленой равнине, или на вольных птиц, проносящихся над нами. Но я нетерпеливо теребила его за рукав когда-то богатой, а теперь уже изрядно поношенной одежды, и он, словно очнувшись от забытья, продолжал свой рассказ.

Так продолжалось до конца лета, когда дядя вдруг собрался везти меня в женский монастырь, находившийся в двух днях пути от крепости, потому что его настоятельница, мать Элизабет, приходившаяся нам дальней родственницей, согласилась приютить меня в своей обители. Дядя радовался скорому избавлению от обузы в лице помешанной племянницы. А мне было горше горького. Ведь это значило расстаться с сэром Томасом – единственным человеком, который был добр ко мне. И с его чудесными сказками. Возможно, расстаться навсегда. Поэтому, как ни пытался он утешить меня, я плакала навзрыд, так что меня смогли увести с башни только силой.

Я со страхом думала о том, что ждет меня в монастыре. Потому что слишком привыкла бояться чужих людей. Но этот страх прошел сразу же, как я увидела игуменью. Высокая, худощавая, в черно-белом одеянии ослепительной чистоты, с коралловыми четками в руке, овеянная легким запахом лаванды, мать Элизабет встретила меня приветливой улыбкой и, благословив, ласково положила мне на голову мягкую теплую руку.

– Это и есть та девочка? – спросила она дядю. – Какое прелестное дитя! Но вы писали мне, сэр Николас, что она…

– Истинная правда, что все именно так и было, досточтимая матушка, – залебезил дядя. – Ведь вы же знаете, что я никогда не лгу. Когда эту милую крошку привезли ко мне, она была действительно не в себе. Видно, этот самый сэр Томас действительно ее вылечил…

Тут игумения позвала послушницу и велела ей показать мне монастырь. Когда же мы вернулись к матери Элизабет, дядя уже уехал, не попрощавшись со мной.

Теперь, на исходе своей жизни, могу сказать, что годы, проведенные в монастыре, были для меня едва ли не самыми счастливыми. Потому что там жило очень много добрых людей. Прежде всего – сама мать Элизабет, относившаяся ко мне с почти материнской лаской и заботой. Между прочим, именно она научила меня грамоте, а также манерам, принятым среди знати, и французскому языку. Но у нее можно было научиться и куда более важному – состраданию. Даже к тем, кто, по людским меркам, был достоин только ненависти и презрения. Она одинаково просто и участливо относилась и к знатной даме, и к спившейся нищенке. Потом я не раз встречала людей, с усмешкой твердивших о том, что «доброта да простота хуже воровства». И жалела их. Ведь им не выпало счастья повстречать таких людей, как мать Элизабет.

Несколько раз в год в монастырь на мое имя приходили письма от него с новыми историями про короля Артура и его отважных рыцарей

Прошло три месяца с тех пор, как я оказалась в монастыре. Однажды мать игуменья зачем-то позвала меня к себе. Когда я переступила порог ее кельи, она сидела, как обычно, не выпуская из рук четок. А у ее ног свернулась клубочком любимая мохнатая болонка. Чуть поодаль на столе виднелись какие-то бумаги. Благословив меня и усадив рядом на низенькую скамеечку, она спросила: