Станислав Сенькин - Покаяние Агасфера: афонские рассказы

Когда я пришёл в себя, незнакомца уже не было, но зато где‑то невдалеке слышались голоса, зовущие меня по имени, среди которых я различил и голос моего проводника. Я закричал в ответ и через пару минут три человека во главе с отцом Нилом уже спускались ко мне, в лесной овраг. Выбираясь с помощью моих спасителей на тропу, в свете их фонариков я вдруг увидел лежащую на земле тетрадь. Я попросил Нила поднять её и тот, подумав, видимо, что это я обронил нечто вроде путевого дневника, сунул тетрадь мне в карман. Я же почему‑то не сомневался в том, что её потерял тот таинственный монах.

Меня отвезли в греческую зилотскую келью, где рану осмотрел врач, определивший, что у меня сотрясение мозга, правда, не слишком тяжёлое. После того как мне сделали перевязку, благодаря усталости и волнениям этого дня я мгновенно уснул, и только утром узнал, что же всё‑таки произошло.

— Ты долго, — рассказывал отец Нил, смотрел на наскальный рисунок отца Неофита, а потом, усмехнувшись, сказал, мол, какой же это образ Матери Божьей, да это же просто какая‑то каменная баба! И тут ты поскользнулся на ровном месте и упал в овраг. Я — бегом к тебе, а ты без сознания, головой о валун ударился. Ну, я потряс тебя немного — ты не реагируешь. А как тебя вытаскивать — один‑то я не справлюсь, вот и побежал за подмогой. Засветло не успели, да и искать тебя долго пришлось, ведь ты удрать от нас куда‑то решил. — Отец Нил рассмеялся.

Весь следующий день я пользовался радушием своих хозяев, которые показали истинное эллинское гостеприимство. Вечером ко мне пришел отец Нил, немного поболтал со мной, а уходя, грозно предупредил:

— Больше на Афоне, да и где бы то ни было, не говори ничего подобного! — Отец Нил погрозил мне пальцем и вышел из кельи.

О таинственном монахе я ничего рассказывать не стал. Может быть, он оставил обитель ради безмолвия. И если незнакомец захотел оставить себя в тайне, пусть так и будет.

Оставшись наедине с самим собой, я вдруг вспомнил о тетради. Я зажег свечу и, порывшись в рюкзаке, нашел ее. Врач запретил мне читать хотя бы первые несколько дней, но любопытство всё‑таки взяло вверх над заботой о собственном здоровье.

Интересно, какие же откровения оставил мне неизвестный пустынник? А вдруг у меня особая миссия — донести новое откровение миру! Предвкушая духовный восторг, я взглянул на первую страницу. И что же? В первой же строке, несколько раз подчёркнутой, я с замиранием сердца прочёл:

«Ищи Бога везде».

Эти простые слова дневника неизвестного исихаста вмиг обличили моё желание найти на Святой горе какую‑то особенную святость, стать причастником какой‑то особенной благодати.

Я снова приник к пожелтевшим листам старой тетради. Лишь несколько первых абзацев с описаниями откровений, которых удостаивался неизвестный подвижник, успел я прочесть — буквально через минуту голова моя закружилась, строки стали расплываться перед глазами, я отложил тетрадь в сторону и через минуту уже крепко спал…

А на утро мне больше не хотелось ни экзотики, ни откровений. Я понял, что нет у меня никакой миссии, и то, что я обрёл этот дневник, означает одно: таким образом Господь дал мне понять, что не нужно искать Бога в святых местах; что Господь, прежде всего, проявляется в святых делах и святых поступках…

Пусть старец, написавший тетрадь, останется в безвестности. Пусть минует его мирской успех, но сопутствует благодать Божья.

…Я долго колебался — уж очень не хотелось мне расставаться с тетрадью, которая, как мне сперва подумалось, была подарком неизвестного исихаста. Но, всё же, покинув дружелюбную зилотскую келью на Василия Великого, где меня ежедневно навещал добрый отец Нил, я, предварительно завернув тетрадь в прозрачный целлофановый пакет, отнёс её в тот самый овраг. Мир тебе, неизвестный исихаст.

На следующий день я уезжал с острова. Отец Нил проводил меня до пристани, и, расставаясь с моим проводником и спасителем, я пообещал вернуться на следующий год и помочь ему всё‑таки с дровами. Стоя у борта удаляющегося от берега парома, я смотрел на Святую гору, прощаясь с ней. И вдруг, повинуясь внезапному порыву души, я помахал рукой неизвестному исихасту, автору сокровенных строк, которых мир никогда не увидит — мне очень хотелось, чтобы он почувствовал мою благодарность и моё прощание.

Я уплывал, так и не познав Афон. Тем, кто хочет откровений, недоступны пониманию молитвенные и постнические труды сотен монахов, свирепые искушения и непрестанно проливаемые ими слезы. А тот, кто хочет познать Афон, должен познать именно это…

А экзотику кто хочет — пусть ищет в африканских сафари и латиноамериканских джунглях. Это я вам точно говорю.

Когда меня спрашивают, почему я решил податься к русскому старцу Вениамину, я отвечаю, что мне просто надоело слоняться по Святой горе в качестве сиромахи. Кто бродил по Афону в течение хотя бы года, поймёт, о чём я говорю.

Возможно, как этап в духовном становлении, сиромашество и здорово, но, как я убедился на собственном опыте, годами бродить по Афону — не душеполезно. Хотя сиромахи склонны считать себя подвижниками, на самом деле они обыкновенные бродяги. Какое уж тут подвижничество, когда молишься как попало, ешь что попало и спишь где попало — душа лишь загрязняется всякой чепухой.

В общем, осознав губительность «духовного бродяжничества», я подался к отцу Вениамину. Продержаться у него хотя бы месяц было бы почётно для любого сиромахи, но я прожил с ним уже целый год! А всё дело в том, что отец Вениамин чрезвычайно несдержанный человек; оскорбить кого — нибудь — для него проще пареной репы.

Поэтому‑то меня постоянно и спрашивают — как это мне удаётся так долго терпеть его выходки. Я же отвечаю, что не оставляю его, потому что мой старец — святой жизни монах. И хотя обычно мой ответ кроме смеха ничего не вызывает, я и правда так думаю. Осознание этого пришло ко мне после одного случая, о котором я и хочу рассказать.

В тот знаменательный день, а точнее, тёплую майскую ночь, отец Вениамин неожиданно поднял меня на молитву:

— Просыпайся, бездельник! Дармоед ты этакий, лоботряс, олух Царя Небесного! Ты что, не знаешь, что мы, монашествующие, должны молиться Богу больше ночью, чем днём. А днём работать, а не лениться. Работать, понимаешь?!

— Иду! Иду! — ответил я, стараясь скрыть нарастающее раздражение.

Поднявшись с кровати и расчесав спутавшиеся волосы, я, понукаемый отцом Вениамином, побрёл в храм.

У старца и раньше бывали подобные «приступы» подвижничества, когда им овладевало желание уподобиться Иосифу Исихасту. Тогда отец Вениамин вводил в келье устав этого подвижника, беспрекословно следуя всем его пунктам, кроме безмолвия, которое заменялось духовной техникой самого отца Вениамина, называвшей её «уроками смирения». Суть «техники» заключалась в резком увеличении числа оскорблений, наносимых послушнику, что, учитывая недосыпание и строгий пост без масла, переносить было крайне тяжело.